На все четыре стороны - Арсеньева Елена - Страница 10
- Предыдущая
- 10/17
- Следующая
И тут меня что-то словно бы толкнуло.
– Погодите, – шепотом сказала я, – не ходите туда, ложитесь вот здесь.
И встала с нар.
Как подумаю, что вся моя жизнь сложилась бы иначе, если бы я промолчала тогда… Может быть, я была бы уже мертва, а может быть, жива, но не испытала бы столько горя… счастья… Не знаю! Это была бы уже другая жизнь, и что толку думать о ней, какой смысл гадать.
Даже сама не пойму, что заставило меня заговорить. Жалость, наверное, что эта бедная женщина, и так настрадавшаяся (весь ее растерзанный, странный облик говорил о перенесенных страданиях), принуждена будет провести ночь бок о бок со звероподобной убийцей, а утром увидит рядом с собой ее тупую, жуткую образину. Жалость, да… Я вспомнила, как сама попала сюда, как мне было тяжело, как никто не обращал на меня внимания и не сделал даже попытки помочь прижиться на новом месте.
Словом, я встала с нар и показала ей, чтобы она ложилась на мое жалкое ложе.
– А где же ты станешь спать? – пробормотала она чуть слышно.
В голосе ее чувствовался легкий акцент. Так могла говорить по-русски иностранка, но я не могла понять, какой это акцент.
– Ничего, – прошептала я в ответ. – Я лягу на полу, там дышать легче. Я люблю спать на полу.
И я снова бросила на пол свой пыльник, который заменял мне матрас и одеяло.
Глядя, как я устраиваюсь, женщина стащила свою безрукавку, легла на нары и накрылась ею. Потом чуть приподнялась на локте и шепнула мне:
– Дзенкуе бардзо!
Так она полька… Я мигом вспомнила, как еще девочкой гостила в имении у моих дальних-предальних родственников с материнской стороны, поляков. Не кровных родственников, а свойственников. Вспомнила те несколько польских слов, которые врезались мне в память, и прошептала в ответ:
– Не ма за цо!
Это означает – «не за что».
Ох, как она встрепенулась! Даже на нарах подскочила!
– Чи пани польска? Чи пани муво по-польску?!
– Нет, – ответила я чистую правду, – я не полька, и я понимаю по-польски только несколько слов.
Она тяжело-тяжело вздохнула:
– Бардзо шкода!
– Бардзо шкода, – повторила я, потому что мне и в самом деле было очень жаль, что я не знаю ее языка. Мне было жаль эту залетную шелковистую пташку, хотелось хоть чем-то ее утешить…
Она уронила голову на локоть, который ей, как и всем нам в камере, был вместо подушки.
Я видела, как блестят ее глаза в темноте, и вдруг шепнула:
– Меня зовут Зоя Колчинская. А вас?
Почему-то я думала, что она отмолчится, однако она ответила так охотно, словно только и ждала моего вопроса:
– Малгожата Потоцкая. Маргарита по-вашему.
– За что вы здесь? Почему вы так одеты?
– Так с постели ж взяли, пся крев! – вздохнула она. – Пришли о пулноцы, вынули из постели. А за что… Вот уж верно: не ма за цо! За то, что дурой была доверчивой.
– Кто вы? Ваш муж офицер?
– Так не! – хмыкнула она. – Я незамужняя, я акторка. Ехала сюда из Петербурга с кавалером, да беда – убили его в пути какие-то бандиты, не то красные, не то зеленые, але даже и синие, один Езус ведает. Меня военные подобрали, привезли сюда. Ходили ко мне, давали деньги да продукты. А как подступили коммуняки, прибег до мене едэн пулковник – он давно уже за мной ухаживал, да я на него не глядела! – и говорит: у меня драгоценности покойной жены есть, все тебе отдам, только поезжай со мной! Я согласилась, а что делать: хоть не мил он мне, да шибко не хотела у тех красных лайдаков, бездельников, оставаться. Ну, он мне отдал узелок с камнями да еще дал злот перьценэк. Приеду, говорит, через час, вещи собери. А какие у меня вещи? От всего гардероба каких-то дзесенць платьев и осталось. Ну, увязала их, сижу, жду… Да так и не дождалась никого! Лучше б одна ушла. День – не пришел, два – не пришел. Неужели убили моего пулковника, думаю? Платья снова в шкаф повесила, надо жить дальше. Думаю, когда край придет, стану камни по одному продавать, как– нибудь продержусь. А коли объявится пулковник, верну ему, что останется, да повинюсь. Эти дни, что красные вошли в город, я тихо жила, носа никуда не высовывала, уже думала: минует меня чаша сия, а нынче в ноцы грохот: «Отворяй, бела кость!» Я открыла – ворвались эти пшеклентные, проклятые: «Где камни шляхэтны, где казна полковая?» Я им: «Не розумем панов!» А они хлесть по щекам: «Не розумем?! Сейчас уразумеешь!» Открывают дверь и входит… мой пулковник!
– Жив? – ахнула я изумленно.
– А как же! – прошипела Малгожата. – И говорит: «Ну да, это та самая женщина, у которой оставлена была наша полковая казна для поддержки подпольных контрреволюционных организаций». Я чуть без памяти не грянулась: какая казна? Казна – то деньги, а он мне дал всего лишь горстку камней. Дамское счастье! А он так и сыплет словами, так и сыплет: она-де должна явки организовать, документы фальшивые покупать… Нет денег, ничего? Значит, уже в ход пошло, значит, уже действует белое подполье! О, говорят краснопузые лайдаки, это птица высокого полета, а раз так, надобно ее в тюрьму отвести, там допросят и разберутся. Стащили меня с постели в чем была, босую потащили, я только и успела, что в сенях с гвоздя старую камизэльку сдернуть. Ну и вот…
Она вздохнула.
Слова «камизэлька» я не знала, но нетрудно было догадаться, что это безрукавка по-польски.
– А вы, пани Зоя, за какие грехи здесь? – прошептала Малгожата и вдруг сладко зевнула.
– Спите сейчас, у нас еще будет время поговорить, – сказала я. И сама ужаснулась своим словам. Получается, я предрекла ей долгое заточение! Мне надо было утешить ее, убедить, что в обстоятельствах ее дела разберутся, что обвинение ее вздорно, что это провокация чистой воды… Совершенно непонятно, за что так поступил с ней этот «пулковник». Неужели месть за то, что она его некогда отвергла? Тогда он подлец, вот и все. Но зачем он оставлял ей драгоценности? Вдруг бы она сбежала с ними… Хотя откуда Малгожата знала, может быть, в том узелке лежали какие-то подделки, а ненастоящие камни? Темная история. Несправедливая! Хотя… кто из нас мог ждать от красных справедливости?
Малгожата молчала, я тоже. Я думала, она уже спит, как вдруг она слабо выдохнула:
– Добраноц!
– Добраноц, – пожелала и я. – Доброй ночи.
Больше я ничем не могла облегчить ее участь, только надеждой, что первая ночь ее заточения будет доброй!
Дыхание Малгожаты моментально стало ровным, тихим – она уснула, словно рухнула в сон. А через мгновение и я, которая давным-давно уже отвыкла спать спокойно, тоже уснула.
Таких каруселей в Париже довольно много: кругленькие, нарядные, в стиле не то барокко, не то рококо, с сентиментальными каретами в виде морских раковин и множеством разномастных лошадей. Но у каждой карусели своя особенность. Например, у той, что в парке Аллей, в числе ездовых животных имеются не только лошади, но также мулы, коровы и даже хрюшки. Причем коровы периодически мычат, а поросята хрюкают. Движение сопровождается народными детскими песенками, совершенно прелестными, – про лодочку, которая качается на речных волнах, про маленьких рыбок, которые плавают совсем как большие, про день, который уходит в тишине, как по бархату, – и все такое в том же роде. Карусель в Тюильри, как ни странно, самая простая из всех. Вид у нее довольно блеклый, мелодии играются какие-то незамысловатые, в одно ухо влетающие, в другое вылетающие, зато здесь можно покататься на слонах – само собой деревянных, а не настоящих. С другой стороны, лошади, мулы, коровы и поросята ведь тоже неживые, слава богу… На карусели около знаменитой городской ратуши Алена с Лизочкой не катались ни разу: как-то ноги до нее не доводили. Любимой их каруселью была та, что на Монмартре, у подножия холма Сакре-Кер, на котором возвышается знаменитый, немыслимо, фантастически красивый храм Священного Сердца – место восторженного паломничества туристов, место, куда настоящие парижане не ходят практически никогда… ну вот разве что надо ребенка на карусели покатать.
- Предыдущая
- 10/17
- Следующая
