Человек должен жить - Лучосин Владимир Иванович - Страница 4

— Вот этот действительно министерский доктор, — сказала мне гардеробщица, глазами показывая на Гринина, — только молод больно. Наши, которые доктора, тоже в шляпах. А Михаил Илларионыч в кепочке, как вы. Не любит форсу.

Я стащил с головы кепку и повесил поверх плаща.

— Ну, а халаты? — спросил Гринин, поглядев сверху на старушку.

— Сейчас узнаю. Вот закрою на замочек раздевалку и узнаю. — Старушка вертела в руках замок, он не хотел закрываться.

Мы вышли в вестибюль. Пол как большая шахматная доска — из синих и красных плиток, стены выкрашены масляной краской в голубой цвет, рамы окон — в белый. Светло.

Широкие стеклянные двери вели в коридор первого этажа.

Через дверь видна была крутая лестница — кажется, чугунная.

Минуты через три на ней показалась гардеробщица. На согнутой левой руке она несла халаты, правой держалась за перила. Видно, лестница была скользкая.

Я гадал: какие она несет халаты — бортовые или с завязками на спине? Мне больше нравились бортовые — их легче надевать, и они красивее.

— Берите, студентики!

Мы начали одеваться. Халаты были с завязками, но зато новые. Мне так редко случалось носить новые вещи.

— А халатики еще ненадеванные, — сказал я, пощупав хрустящую ткань.

— Есть чему радоваться, — сказал Гринин. — Они обязаны были выдать нам врачебные.

— Врачи носят и такие, — сказал Захаров.

Чтобы поскорее одеться, мы завязывали друг другу тесемки на спине и рукавах.

— Шапочки ищите в карманах, — сказала гардеробщица. Она смотрела в окно. На подоконнике стоял зеленый большой чайник. Из стакана с густо заваренным чаем шел пар.

В Пироговских клиниках нам не выдавали ни халатов, ни шапочек, на каждое занятие мы приносили в портфелях собственные. В клиниках мы были лишь студентами. А здесь мы были и студентами и уже не совсем студентами. Я не вытерпел и вытащил из левого кармана брюк круглое зеркальце. Все бы ничего, настоящий доктор, только вот нос…

— Дай, пожалуйста, — попросил Гринин.

Я дал ему поглядеться. Он пригладил брови, поправил черный в белых блестках галстук. Осмотрел левую щеку, правую, погладил подбородок. Хорош!

Во мне вспыхнула зависть, но только на мгновение. «Эх, мать честная, почему я не такой видный!»

— А вот и Михаил Илларионыч, — сказала гардеробщица.

По лестнице со второго этажа медленно спускался грузный человек в белом халате.

Как раз в эту минуту во все окна ярко брызнуло солнце, и я увидел загорелое лицо с маленькими, чуть раскосыми глазами, крепкую толстую шею и кусочек волосатой груди в вырезе халата. На голове волос не было, и она блестела, будто зеркальная.

Я смотрел на Михаила Илларионыча, не отрываясь. Было в его фигуре что-то медлительное, медвежье, косолапое и в то же время добродушное, близкое. Пройдя дверь, он вытянул вперед свою загорелую руку и так шел с нею к нам.

— Добро пожаловать! Чуднов, заведующий терапевтическим отделением. — Подойдя к нам вплотную, он поклонился и долго жал каждому из нас руку большими мягкими ладонями. Сразу словно гора свалилась с плеч, и меня охватило такое чувство, будто после долгой разлуки я попал к близкому родственнику.

Чуднов повел нас в комнату, которую он назвал приемным покоем. Там меня удивили огромные часы в деревянном футляре. Массивный медный маятник качался настолько важно, будто сознавал, что без его движений остановится время.

Чуднов указал нам на кушетку, а сам сел за небольшой стол, накрытый простыней. И халат его и простыня сливались в одно целое, белое, ослепительное; даже больно было смотреть на эту белизну, на эту чистоту, освещенную утренним солнцем.

— Значит, и отдохнуть не пришлось после экзаменов? — спросил Чуднов.

— Здесь отдохнем, — ответил Захаров. — Или не придется?

— Почему же? Вполне сможете и отдохнуть. Перегружать мы вас не собираемся.

— А, говоря откровенно, мы приехали к вам не отдыхать.

— Правильно, — поддержал я Захарова. — Мы будем продолжать учиться. Практика в этой больнице — продолжение институтской программы.

— Золотые слова. Гениальные слова, — заметил Гринин.

Я покраснел.

Чуднов пристально посмотрел на нас. Не знаю, что он подумал.

— Вероятно, каждый из вас мечтает стать хирургом? — спросил он.

— Угадали. Я, например, хочу, — сказал Захаров.

— Я тоже не прочь, — буркнул Гринин. Он был не в духе.

А я спросил:

— Как вы узнали?

Чуднов легонько так, чуть-чуть, улыбнулся.

— Ведь я тоже был студентом. Как вы думаете, был я студентом?

— Конечно! — ответил я. — И академик проходит эту стадию развития.

— Гениально, — шепнул мне Гринин. — У тебя гениальные задатки, юноша.

Я не обижался на Гринина, пусть упражняется в остроумии, если хочет.

С широкого загорелого лица Чуднова не сходила все та же легкая, обращенная в далекие годы улыбка.

— На третьем и на четвертом курсе почти все увлекаются хирургией; это и понятно. Молодость, романтика, жажда подвига. Ну, а на пятом курсе тропинки начинают расходиться. Но вам до этого еще далеко. — Он слегка махнул кистью руки. — Не стоит и голову ломать. Все само собой определится, и однажды вы узнаете, для чего родились. А пока будьте хирургами! Я как терапевт не возражаю. — Он взглянул на часы в деревянном футляре. — Вот минуты через три — так мне сказали — кончится операция, придет заведующий хирургическим отделением, и мы вас поделим. — Он улыбнулся.

— Поделите? — спросил я.

— Да. Между мной и Золотовым.

Дверь шумно распахнулась, и на пороге я увидел красивого седого человека. Ему было лет пятьдесят. Пышная шевелюра. В черных глазах светился ум. Первая мысль, которая пришла мне в голову, была: «Профессор!» — такая же величавость движений и жестов, накрахмаленный белоснежный халат и улыбка человека, знающего себе цену.

— Здравствуйте, товарищи студенты, — сказал вошедший и сел к столику правее Чуднова.

Это и был Золотов, заведующий хирургическим отделением.

Теперь все были в сборе, и Чуднов кратко рассказал о содержании производственной практики. Затем спросил, кто в каком отделении хотел бы начать работу.

Первым откликнулся Гринин:

— Конечно, в хирургическом!

— Почему «конечно»? — спросил Золотов.

— Я привык брать быка за рога, — ответил Гринин.

— Неплохо, — сказал Золотов. — Если уметь это делать.

Врачи переглянулись.

— А вы где хотите начинать? — Чуднов обращался к нам.

— В хирургическом, — ответил Захаров.

— Я тоже. — Мне хотелось быть вместе с Захаровым.

— Нельзя же так, — сказал Чуднов. — Почему всем начинать с хирургического?

— Заговор против терапии, — сказал нараспев Золотов. — Я могу взять сразу троих. Если уж всем так хочется ко мне, могу взять. — Золотов говорил, красиво растягивая слова.

— Возражаю. — Чуднов растопырил пальцы и провел ладонью по голове, очевидно забыв на мгновение, что волос-то давным-давно нет. — Не могу отдать всех. Нерационально. У вас будет густо, а у меня пусто. А потом наоборот. Что хорошего?

Логично! Вот и пускай берет себе Гринина.

— Вы ко мне пойдете, молодой человек, — решительно сказал Чуднов.

Он смотрел на меня. Все, кажется, смотрели на меня и ждали, что я скажу. «Кто-то должен уступить», — подумал я. Захаров не уступит, Гринин, наверно, тоже. Значит, уступить должен я. Другого выхода нет.

— Пойду к вам, — сказал я.

И начал утешать себя, чтобы не было так обидно. Быть в отделении одному даже лучше: больше успею. То, что они будут делить, мне достанется одному. Когда я перейду в хирургическое отделение, все операции пройдут через мои руки, ведь я буду единственным практикантом. Вот тогда-то я и придумаю новую операцию, которую будут потом изучать в институтах. И когда я рассудил вот таким образом, то был даже доволен, что все так хорошо получилось.