Кожаные перчатки - Александров Михаил Владимирович - Страница 30

Почти все я рассказал Наташке, но о разрыве со стариком сообщать не спешил. Подозревал, что именно за это мне попадет больше всего. Храбрился: ей-то что за дело, у кого я занимаюсь боксом? Однако до поры, до времени помалкивал. Она о старике не вспоминала, незачем и мне вспоминать.

Как обычно, я зашел за ней в институт. Было холодно в тот день. Довольно долго я слонялся по скверику перед подъездом. Смеясь и болтая на ходу о каких-то своих, далеких от моего понимания делишках, выходили из широких дверей девушки и ребята, поглядывали на меня, нахохленного, любопытно и насмешливо: ждет!

Наконец появилась Наталья. Она тоже была не одна. О чем-то они еще поговорили на ступенях у подъезда. Потом Наташка помахала рукой, сказала: «До завтра!» Подойдя ко мне, она все еще оборачивалась, кричала своим приятелям: «Слушайте, вот еще чуть не забыла!..» — как будто нельзя было эту ерунду сказать завтра.

— Долгонько ты, — сказал я недовольно, главным образом недовольно оттого, что вид у нее был больно независимый, веселый и что эта веселость отношения ко мне никак не имела.

— Стою тут, коченею…

— Бедный! Зашел бы в вестибюль…

— Еще чего я там не видел?

Институт, широкое здание в четыре этажа, сиял всеми окнами. Черт меня дернул за язык сказать, что там пахнет дезинфекцией и копеечным винегретом. Хорошее настроение у Наташки как рукой сняло, возбуждение увяло. Некрасиво поджав губы, она выдернула руку, которую было просунула под мой локоть.

— Ты прав, — сказала она жестко, — делать тебе там действительно нечего.

Опять, как в старые времена, она шла впереди, а я должен был догонять.

— Ладно, — пытался я помириться. — Пошутил… Правда ведь промерз человек!

Мне удалось уцепить Наташку под руку, она не вырывалась, и я решил, что обошлось.

Оно и правда, как будто обошлось. Мы очень мирно посидели в кино «Чары» у Кропоткинских ворот. Выйдя после сеанса на улицу, говорили о картине, соглашаясь в том, что вовсе не плохо смотреть одну и ту же картину несколько раз: всегда находишь что-нибудь такое, чего не заметил раньше.

Наташка сама предложила зайти к ним домой. Это было очень кстати, потому что я в самом деле здорово промерз. Отец был чем-то занят, вышел к нам на минутку, сказал: «Наталья, спасай кавалера, отпаивай чаем. Чай, кстати, холодный…»

Было слышно затем, как он прохаживается у себя по комнате, притихает и снова ходит. Я знал, что Евгений Александрович много лет был учителем, теперь на пенсии, но со школой не расстается, ведет какие-то внеклассные занятия и, как говорила Наташка, отчаянно муштрует молодых коллег, несмотря на то что они приносят ему каждый праздник цветы и маленькие подарки, которые он после каждого праздника относит в учительскую и ставит в шкаф.

Я согрелся, мне было уютно и спокойно. Лениво следил за Наташкой, за тем, как она прибирает комнату, сосредоточенная, даже морщинка появилась между бровями. Умиленное расслабленное состояние от тепла и от того, что Наташка по-домашнему шлепает в стоптанных тапочках, привело к тому, что я потянулся сладко, сказал, как можно ласковее и мягче:

— И что мы с тобой все бранимся, Наташка. А между прочим, уже осень. Ты помнишь, что должно произойти осенью? Не пора ли забрать паспорта и…

Я ждал, что девчонка смутится, постарается перевести разговор на другую тему. Был готов к тому. Но потом она присядет рядом, должна присесть рядом, спросит, застенчиво разглядывая потолок: купил ли я настольную лампу, как тогда условились? Или другое что-нибудь скажет в таком же роде, неопределенное, вокруг да около, но и этого будет довольно. Наташка, помолчав, сказала:

— Между прочим, ты развалился, как хам. Не замечаешь?

Мгновенно я подобрал ноги, выпрямился на стуле, чувствуя, как виновато покраснел. Потом встал в жуткой обиде. Не очень-то приветливо со стороны хозяйки дома, не говоря уж обо всем прочем, обращаться с гостем таким образом.

Уйти немедленно. Какого черта я должен терпеть? Найдется на свете дом, где меня не будут считать хамом…

— Спасибо, — сказал я, — спасибо за чай. Вряд ли мы теперь скоро увидимся…

Наташка не дала мне уйти. Она попросила прощения за грубость. Так и сказала: «Не надо, Коля, сердиться. Прости за то, что сгрубила».

И, сразу разжалобясь, я засопел носом, совсем, как в детстве, когда несправедливо обижали.

— Всегда ты так… Сначала брякнешь по голове, а потом…

— Давай поговорим, Каля. Нам очень надо поговорить.

Она стала пугающе серьезной. Никогда не видел девчонку такой взрослой. Прикрыла дверь, села рядом. Я еще доживал жуткую обиду и хотел от Наташки покаянных слов.

Покаянных слов не услышал. Неожиданно Наташка заговорила о том, как там, в Вяземках, ждала этой осени. Она смотрела прямо перед собой на фанерную полочку с книгами и говорила ясным, спокойным голосом о том, как зачеркивала в табеле-календаре, тайком от отца, каждый день, который проходил.

— Я считала, сколько еще осталось этих дней до Москвы. Восемнадцать, семнадцать… Очень ждала осени. Слышишь, Коля? Ждала и верила — все у нас с тобой должно быть хорошо.

Она говорила подчеркнуто спокойно. Я, совершенно растерянный от такой внезапной откровенности Наташки, тревожно думал: чем это кончится? Да полно, Наташка ли говорит такое? Напрямик говорит, что любит меня девчонка, которую мне с превеликим трудом удалось уговорить ходить иногда по нелюдным улицам под руку? Час от часу не легче: она, оказывается, там, в Вяземках, размышляла, как бы стать для меня настоящей, хорошей женой!

— Чего ты, Наташка? — томлюсь я. — Ну ясно же все, брось…

На какое-то время меня забирает сомнение: не розыгрыш ли это потрясающее признание? Тут только клюнь…

Но нет.

— Не перебивай меня, пожалуйста, — говорит Наташка, — слушай до конца.

Голос ее чуть дрогнул. Я замолкаю. А тревога почему-то растет.

— Я очень ждала осени. Но ты очень изменился за лето. Так изменился, что я перестала тебя видеть…

— Еще чего! Да ничего я не изменился!

— Не перебивай. Что-то с тобой случилось, а я этого не понимаю. Как же мы будем вместе, как можем быть вместе, когда — стена?

Ну вот оно, подошло. Тревога была не напрасной. Наташка сказала, что уже несколько раз хотела поговорить серьезно, но только сегодня решилась. «Знаешь когда? После того как ты так брезгливо, нехорошо сказал, будто в нашем институте пахнет карболовкой. Это было ужасно, отвратительно. Боже мой, Колька, как бы я была рада, если б ты встретил меня на вокзале не такой сытый, самодовольный, а с затрепанным бы учебником каким, с красными от усталости глазами!»

И вздыхающей я Наташку никогда не видел. А тут она раза два или три вздохнула. Меня же начало понемногу разбирать раздражение. Все гораздо проще, чем я думал. Вот к чему она, оказывается, клонит. Не хватит ли с меня недоучки, как изволит выражаться уважаемый Аркадий Степанович, и нотаций Женьки Орлова, хотя тот и то, кажется, сообразил: всему свое время?

— Что ты на это скажешь, Коля? Может быть, я в чем-то не права. Объясни. Почему ты так изменился?..

Зашел отец, спросил ни к селу ни к городу, не случалось ли мне бывать на диспутах о боге наркома Анатолия Васильевича Луначарского и митрополита Александра Введенского. «Весьма занятные были диспуты…» Я сказал, что на тех диспутах не бывал, хватит своих… Он, верно понял, что заявился некстати, поглядел на серьезную Наташку, ушел.

Наташка напомнила: «Что ж ты молчишь? Я жду…» Она теперь смотрела на меня, мешая собраться с важными мыслями, я принялся ходить по комнате, чтобы она не могла так смотреть на меня. Чего она ждет, каких слов, чего от меня хочет?

— Хорошо, — сказал я. — Давай, чтоб сразу все это кончить: брошу бокс. Довольно тебе этого? Вижу, он тебе жить не дает!..

Вряд ли это было честным, и моя кривая улыбочка тоже была ни к чему.

— Ничего ты не понял, Коля. Ну при чем тут твой бокс?

— Ну в чем же тогда трагедия? Думаешь, сам не вижу, как ты все чем-то недовольна с тех пор, как приехала? Надоело, ей-богу: то плохо и это нехорошо… Как классная дама! Были, говорят, такие ханжи…