Владигор - Бутяков Леонид - Страница 19
- Предыдущая
- 19/89
- Следующая
— Хорошо, правду скажу, — кивнул головой Владий. — Не купеческий я сын, а княжеский. Сын Светозора, убитого подлым Климогой. Ночью, когда изменники во дворец ворвались, мне и сестре Любаве удалось бежать. Но потом ее беренды схватили… Меня же ворожея Диронья, от погони спасая, в Заморочный лес направила, вот этот нож подарила и медвежий опашень. В лесу со всякой нечистью столкнуться довелось, однако, видать, Перун меня охранял, потому и жив остался. Вот моя правда!
Протас и Горбач переглянулись, ошарашенные новой историей пленника. Слова его правдивыми казались, да только неувязочка в них была. О ней и сказал Протас Владию:
— Складно говоришь, да неладно выходит. Князь Климога подлец, конечно, мы его меж собой не жалуем. Слухи про то, что он брата Светозора погубил, давно известны, хотя за слова такие уже многим языки повыдергивали… Но ведь объявлено всюду, что дети Светозора той же ночью в клочки разодраны были волкодлаками.
— Это преднамеренная ложь. Спаслись мы подземным ходом, Перун помог. Только сестрица моя к берендам в лапы попала…
— Это я уже слышал, — отмахнулся Протас. — Но одного не пойму, малец, где же ты пять лет скрывался до сего дня?
— Какие пять лет? — уставился на него Владий.
— А такие, что Климога в Синегорье княжит! Не пять дней, как ты говоришь, а пять лет. Проспал ты, что ли, эти годы в медвежьей берлоге?
— Зачем вы меня с толку сбиваете?! — вскинулся Владий, глазами сверкнув. — Зачем небылицы плетете? Я и под пыткой ничего другого сказать не смогу, ибо нет другой правды!
— Уймись-ка, парнишка, — негромко произнес Горбач и руку ему на плечо положил. — Может, и поверим тебе, если объяснишь, где скрывался. Как малец восьмилетний — столько ведь сыну Светозора было, когда он исчез, — мог пять полных годочков по лесам бродить беспамятно. Ясно я говорю?
— Да мне сколько лет, по-вашему?!
— На глазок судя, тринадцатую или четырнадцатую осень встречаешь. Худощав, конечно, но в кости крепок… Как считаешь, Протас?
— Откуда ж тринадцать? — не верил Владий услышанному. — Только восемь должно исполниться…
— Ну-ка, Горбач, принеси ему гляделку медную, пусть посмотрится.
Горбач исполнил распоряжение главаря и водрузил на стол перед пленником большой плоский щит, отшлифованный до зеркального блеска. Владий приблизился, взглянул на отражение и замер. На него смотрело чужое лицо, лишь отдаленно похожее на лицо восьмилетнего княжича Владия. Впалые щеки, спутанные волосы до самых плеч, глубокая складка между бровями. Прежними были большие голубые глаза да родинка у левого виска, доставшаяся от матери.
Он медленно ощупал свое лицо, затем посмотрел на руки. Узнавал и не узнавал себя княжич.
— Как же это? — прошептал он. — Почему?.. Пять лет… Значит, мне почти тринадцать… Значит, пять дней пятью годами обернулись…
Силы внезапно покинули его. Колени подогнулись, и, чтобы не упасть на пол, он уперся руками в край стола. Впервые за долгое время (дни? годы?) слезы покатились по щекам.
По приказу Протаса пленника отвели на ночь в землянку, накормили и дали кое-какую одежку. Вход в землянку поставили сторожить двух удальцов, чтобы парнишка не вздумал сбежать. Хотя вряд ли такое сейчас пришло бы ему в голову. Повалившись на грубую подстилку, он почти сразу впал в горячечный бред…
В избе главаря разбойников между тем решали его судьбу.
— Ты думаешь, он и в самом деле сын Светозора? — спросил Протас своего советника, внимательно разглядывая лезвие охотничьего ножа.
— Всякое в жизни бывает, — уклончиво ответил Горбач. — Княжескому роду сам Перун покровительствует. Мог уберечь княжича от невзгод, сохранить ему жизнь тайную, не подвластную нашему разумению. Но чтобы пять лет пятью днями показались, о таком я никогда не слышал.
— Придумал, чтобы скрыть от нас, где и у кого прятался эти годы?
— Похоже на то. Если, конечно, княжич он, а не лишившийся ума бродяжка-самозванец. Климога таких двоих уже в землю живьем закопал. Один в Замостье себя князем Светозором объявил, а другой, в Поскребе, его сыном Владием назвался. Люди-то их как своих деревенских юродивых давно знали, просили стражу не трогать убогих, да где там!..
— На убогого он не очень похож.
— А мог и недавно разум потерять, в Заморочном лесу. Занесла его туда нелегкая, натерпелся страху, вот и мнит себя то купеческим сыном, то княжеским. Хотя, может, и не был в лесу малец. Разве можно там уцелеть?
— Все ты вокруг да около! — рассердился Протас. — То княжич он у тебя, то убогий, то вовсе незнамо кто. Как он здесь оказался, если не из Заморочного леса вышел?!
— Мало ли как… Уж больно напридумывал всякого: подземный ход, беренды, от которых сбежал, волкодлак-оборотень, которому голову отсек. Не многовато ли для одного парнишки?
— А ты вот на это глянь, — сказал Протас, выковыривая что-то ногтем из-под рукояти охотничьего ножа. — Знакомо? Верно, Горбач, шерстины из волчьей шкуры. Свежие шерстинки. Выходит, если не волкодлака, то уж волка-то завалил малец. Где ты поблизости волков встречал, да еще таких, чтобы в сытое время на человека набросились? Значит, из леса он пришел, не соврал в этом!
— Прирезал волчишку-недомерка да навоображал с три короба.
— Не юли. Горбач! Сам видишь, что шерстины матерого волчары.
— Ладно, не кричи, вижу. Объяснить не могу. Сейчас бы нам Власа порасспрашивать, хороший ведун был, подсказал бы. Да ты, голова горячая, порешил старикана ни за что…
— Было за что, — отрезал Протас. — Болтал лишнее, людей мутил. Не о нем сейчас речь, и не твоя то забота. Что с парнем делать?
Горбач, который не первый раз поминал Протасу зазря убитого ведуна, изобразил на лице полное недоумение и сказал:
— А что делать? Дубиной по башке — и в реку! От беспокойства себя избавишь, от вопросов. Опять же болтовни у людей меньше будет.
— Ерничаешь, гад?!
— Да что ты, Протасушка, смею ли? — ухмыльнулся Горбач. Но, зная предел своим вольностям в общении с главарем, продолжил серьезно: — Отпускать его нельзя в любом случае. По неопытности или по умыслу, а то и под пытками, если к дружинникам попадет, обязательно про наше становище расскажет. Пришибить — самое простое. Что соглядатай, что убогий, что княжич — все одинаково смертны. Можно, конечно, Климоге его сторговать…
— Если он настоящий княжич, сын Светозора.
— Климога и за самозванца заплатит, — уверенно заявил Горбач. — Но хлопотно это и не с руки нынче. Не лучше ли выждать, присмотреться к мальцу? Княжеская кровь себя всегда покажет.
— И сколько ждать, по-твоему? За ним же глаз потребуется, чтобы не сбежал. Харчи, одежка… А пользы в нашем деле с него как с козла молока.
— При умном подходе и с козла польза сыщется. Ты к себе его приставь: по хозяйству какому, подать-принести, оружие почистить, мало ли забот в становище? Кстати, он и грамоте обучен, наверно. Тоже польза. А присматривать за ним Ждана заставь, пусть неотлучно при мальце будет.
— Так ведь, если сбежит малец, я твоего любимчика велю меж двух берез раздернуть. Не жалко? — хохотнул Протас.
— У Ждана не сбежит, — заверил его Горбач. — И не любимчик он мне, а просто вижу — башковитый парень, смекалистый. По возрасту немногим старше Владия этого и в настоящей схватке не был еще, однако с годами тебя и меня под себя подомнет.
— Если я ему раньше башку не скручу…
В дверь горницы громко постучали, затем вошел один из сторожей:
— Извини, Протас, коли помешал. Да с мальцом там…
— Что еще?!
— Горячка у него. По земле катается, бормочет непонятное, головой бьется. Мы водой его охолонули, чтобы очухался. Не помогло. Боюсь, не доживет до рассвета.
— Вот тебе и решение, — сказал Горбач. — Нечистая Сила, видать, никак его из владений своих отпускать не желает, назад тянет. Если Перун судьбой его озаботится, выживет парнишка. А если нет, так и спрашивать не с кого.
… Владий метался в бреду. Сознание его было окутано черным туманом, который вспарывали молнии боли и отчаяния. Ему казалось, что на грудь села огромная трехглавая птица со змеиным хвостом. Она рвала ему ребра железными когтями, добираясь к сердцу, и тяжелым клювом пыталась выклевать глаза. Он отворачивал голову, и тогда клюв ударял в висок, долбил череп, отчего возникали странные визгливые звуки. Или звуки эти рождались в горле ужасной птицы? Они сплетались в дикарскую мелодию, из которой вдруг прорывались слова: «Ты мой… Мой!.. Тебе некуда деться… Больше дороги нет, и тебя больше нет!» Но в черной пелене белые молнии чертили иные знаки. Владий не мог опознать их, однако иногда за болью и отчаяньем угадывал их тайный смысл. Смысл этих знаков сулил освобождение и долгий путь. А еще они возвращали сон про беловласого старца. В том сне вспыхивали огнем слова: «Держись, мой мальчик… С отцом равняйся, о княжестве думай… Не отступай! Встретимся, когда время придет…»
- Предыдущая
- 19/89
- Следующая
