Похождения Бамбоша - Буссенар Луи Анри - Страница 47

• Предыдущая
• 47/124
• Следующая

— Мадемуазель, моя любовь должна обрести утешение. Как все настоящие чувства, она застенчива, она трепещет. Так дайте же мне те заверения, которых я единственно жажду со всей возможной скромностью и пылом…

Мария еще раз глубоко вздохнула и храбро заговорила:

— Господин барон, вы обещаете мне, что Жан окажется на свободе? Что бедный малыш будет вами доставлен сюда через два дня?

— Да, мадемуазель. Дитя князей Березовых будет здесь послезавтра, а возможно и завтра, если я сумею…

— Я даю вам свое согласие, господин барон. Вот вам моя рука.

Де Валь-Пюизо, едва владея собой, издал радостный возглас. Он жадно схватил тоненькие пальчики девушки и запечатлел на ее ручке пламенный поцелуй.

— О, ради вас я посмотрю в лицо тысяче смертей! — заверил он.

— Берегите себя, барон, ради нас, а главное, ради нее! — воскликнул князь. — Отныне вы стали членом нашей семьи.

— О друг мой, князь… У меня нет слов… Радость душит меня, мысли мешаются…

— Будьте сильны, подумайте о нас… И не забудьте, я даю приданое за свояченицей. Выходя замуж, Мария получит два миллиона франков.

— Но я ничего не хочу… Ничего не прошу… Ведь я богат!

— Это не важно. Хоть деньги не могут составить счастья как таковые, но в жизни могут очень пригодиться.

Де Валь-Пюизо счел, что протестовать будет дурным тоном. Он откланялся и пошел к двери, уронив только:

— Надейтесь!

Когда он ушел, Мария, усилием воли державшаяся на ногах, шатаясь направилась к себе в комнату.

Она заперлась на ключ, рухнула в шезлонг и только здесь, наедине с собой, зарыдала и запричитала:

— Людовик!.. Людовик, любимый!.. Прости меня, так было 1гужно… Но я умру! Разобью спасенную тобой жизнь, но не буду ему принадлежать! Никогда!

Сочтя Леона Ришара мертвым, бандиты бросили его возле сквера Батиньоль, где так трусливо и подло на него напали.

Один из них, казавшийся главным, нагнулся над ним, осмотрел и, видя, что художник недвижим и не дышит, авторитетно заявил:

— Готов. А теперь — ходу! Только бы на легавых не напороться.

И злодеи преспокойно разошлись в разные стороны.

Несчастный Леон долго лежал в темноте, раскинувшись на тротуаре.

Двое полицейских, из тех молодчиков, что никогда не появляются там, где в них нужда, и в девяти случаях из десяти волокут в кутузку жертву, а не виновника, приблизились к нему небрежной походкой.

Один из них, заприметив распростертое тело художника, сказал:

— Гляди, пьяница!

Естественно, этот страж закона, в чьи обязанности вменяется охрана граждан, не мог, да и не хотел и мысли допустить о преступлении.

Второй тотчас же его поддержал:

— Ясное дело, пьянь какая-то валяется. Эти грязные работяги наливаются, как бурдюки.

— Надо доставить его в участок.

Они подошли и грубо ткнули Леона носком ботинка — инстинктивная грубость людей, в каждом усматривающих правонарушителя, а не пострадавшего.

Так как их пинки не вызвали у того ни движения, ни стона, первый жандарм продолжал:

— В стельку.

Второй наконец нагнулся и заметил на тротуаре кровь.

— Чертова скотина, — не то смеясь, не то рассердившись, пробормотал он, — всю мостовую замарал. И ведь придется тащить его на руках.

— А может, он и сам дойдет?

— Это идея. Тогда не придется бежать за носилками. Взяв Леона под руки, они попытались его поставить.

— Эй ты, парень, встань-ка, напрягись!

— Да ты только посмотри на него! Как марионетка из кукольного театра, у которой перерезали веревочки!

Обхватив художника за спину, жандарм почувствовал теплую влагу, намочившую его руку.

Он увидел обагренные кровью пальцы и вздрогнул.

— Да это не пьяница. У него из спины кровь хлещет… Эк его, беднягу, отделали!

— Ты прав. Ножевое ранение.

Наконец-то в их сердцах пробудилась жалость грубоватая, но искренняя. Среди отупевших от инструкций стражей порядка иногда попадаются совсем неплохие люди. Они ведь и сами — выходцы из народа, обладающие прирожденной добротой и способные на благородные чувства, несмотря на грубую работу, которую им доводится выполнять.

Пока один побежал на пост, другой прислонил Леона к фонарю и попытался привести его в чувство. Конечно же усилия его ни к чему не привели — Леон оставался недвижим, как труп.

На носилках его отнесли в комиссариат и, уложив на раскладную койку и пошарив в карманах, попытались установить личность пострадавшего.

Это оказалось невозможным — убийцы унесли все имеющиеся документы.

Пострадавшему отмыли от перца лицо, попытались остановить кровотечение и наконец доставили на «скорой помощи» в больницу Ларибуазьер.

Дежурный интерн мигом вскочил на ноги.

Осмотрев больного, он грустно покачал головой и пробормотал:

— Бедный парень!

Действительно, состояние Леона было ужасным. Лицо его было неузнаваемым с кровоточащими синяками и набрякшими величиной с яйцо веками на изъеденных перцем глазах, из которых сочилась розовая, смешанная с кровью жидкость. В довершение всего, слева, на два пальца выше сердца, зияла ножевая рана — было повреждено легкое. Грудь и спина, истерзанные жесточайшими ударами, были покрыты черными кровоподтеками.

И впрямь, надо было обладать геркулесовой силой и живучестью, чтобы после такой обработки не отдать Богу душу! Вопреки всем прогнозам, он все еще был жив, жизнь в нем едва теплилась, каждую минуту могло наступить ухудшение.

Интерн сделал перевязку, тщательнейшим образом промыл глаза и нос, где все еще оставался перец, попытался приостановить местное воспаление и ушел в ординаторскую, предупредив медсестер, чтобы немедленно сообщили, если к больному вернется дар речи.

Наутро, в восемь часов, Леон все еще дышал. У него началась сильная горячка. Температура подскочила до сорока градусов, состояние больного стало практически безнадежным.

Главный хирург больницы одобрил действия и предписания интерна. Он осмотрел больного, ища переломы, изучил ножевую рану и, в сопровождении группы студентов, перешел к постели следующего пациента. Предполагаемый летальный исход ни у кого не вызывал сомнения.

Если бы кто-нибудь, знающий безнравственный и пустой образ жизни Малыша-Прядильщика, увидел его в толпе окружавших знаменитого врача студентов, он бы несказанно удивился.

Несмотря на то, что подлец не имел ни малейшего понятия о медицине, утром он, с присущим ему нахальством, в сопровождении своего неразлучного Жюстена, известного под кличкой Соленый Клюв, объявился около служебного входа в больницу. Одетые просто, но удобно, эти двое замешались в толпу студентов и вместе с ними просочились в палаты лечебницы.

Гонтран Ларами хотел знать, что сталось с его жертвой.

Поначалу он решил, что Леон Ришар умер на месте, и огорчился. Он счел, что возмездие длилось слишком недолго. Ему хотелось, чтобы оно было более продолжительным и, главное, чтобы Леон знал, чья рука его покарала.

Соленый Клюв наутро побежал в морг. Леона там не было. Значит, следовало искать в другом месте. Если он не был убит, то его, должно быть, доставили в ближайшую больницу. Такой клиникой была больница Ларибуазьер. Гонтран и Соленый Клюв предположили, что там-то Леон и находится. И они не ошиблись.

Затесавшись в толпу студентов, никем не узнанные, они присутствовали при обходе и видели, как больного осматривал хирург. Лже-студенты рассмотрели несчастного вблизи и, до конца выдерживая роль, следовали за главврачом в течение всего обхода.

Выйдя из больницы, они уселись в такси, и лишь тогда Малыш-Прядильщик заговорил, не сдерживая обуревавшей его ненависти:

— Он жив! Да этот тип живуч, как кошка!

Соленый Клюв решил, что хозяин сердится на него за то, что они не убили Леона.

— Даю слово Соленого Клюва, в следующий раз мы его не упустим! Шлепнем наверняка!

— Э-э, нет. Только не это.

— Я что-то в толк не возьму…

— Я хочу, чтоб он выздоровел.

• Предыдущая
• 47/124
• Следующая