Похождения Бамбоша - Буссенар Луи Анри - Страница 25

• Предыдущая
• 25/124
• Следующая

Учитывая все это, ряженая баронесса де Валь-Пюизо не могла заняться ребенком до окончания спектакля.

Вот почему, избегая компрометировавших его отлучек, Бамбош решил оставить ребенка до утра на улице Де-Муан.

Однако на душе у негодяя кошки скребли, ибо ему была известна невоздержанность стариков и их придурь, вызванная винными парами. Опасался он также их возможной болтливости.

Вот почему назавтра, еще затемно, Бамбош был на ногах.

Одетый очень просто, он тронулся в путь, сопровождаемый Глазастой Молью, чья шляпка делала ее похожей на старую повитуху.

Они доехали до улицы Де-Муан в фиакре[58] и остановились за несколько домов до нужного им номера 52.

Женщина вышла одна, оставив Бамбоша в экипаже.

По немыслимому и чудесному совпадению, она вошла в квартиру всего через пару минут после того, как из нее выскочил Леон Ришар.

Вот что определяет иногда дальнейший ход событий!

Десятью минутами раньше Глазастая Моль не смогла бы отворить дверь, а десять минут спустя сам комиссар потрудился бы сообщить ей свежие новости о маленьком Жане!

Старой карге посчастливилось проникнуть в квартиру именно в тот момент, когда потрясенный Леон Ришар, задыхаясь от отвращения, мчался в полицию.

Увидя взломанную дверь, она поняла, что времени терять нельзя. Даже не взглянув на устилающие пол жуткие останки, не стараясь понять их происхождение, она кинулась в дальнюю комнату. Там она обнаружила мертвецки пьяную мамашу Башю, в припадке пьяной ярости зажавшую в кулаке черенок кухонного ножа.

— Вовремя я пришла, — пробормотала Глазастая Моль. — Смерть Младенцам лишний раз хотела подтвердить, что получила кличку по заслугам. А ведь она и впрямь могла перерезать глотку ребенку, для нас означающему целое состояние.

Полузадохнувшийся от жуткого запаха и крика, ребенок с черным от сажи личиком, весь в поту, спал тяжелым сном, завернутый в свое одеяльце.

Прежде чем схватить малыша, спрятать его под своей шубой и унести, Глазастая Моль стала размышлять:

— Мамаша Башю пьяна. Скоро нагрянут легавые, загребут ее и развяжут ей язык… Ясное дело, она потеряет голову и выболтает все, что знает о фокусе, который мы задумали. Надо, чтобы она не трепалась… А язык за зубами держат только покойники.

Тут подельница Бамбоша вытащила из кармана короткий, похожий на шило стилет.

И, приставив его к затылку старухи, надавила изо всех сил.

Лезвие вошло до половины, словно гвоздь в доску.

Мамаша Башю издала глухой хрип, как животное на заклании, открыла глаза, руки ее свела судорога, и она неподвижно застыла.

Глазастая Моль вытащила шило из почти неприметной раны и вложила в ножны.

Затем она растрепала густую шевелюру старухи, приговаривая:

— Вот тебе и крышка, бедняга Смерть Младенцам… Надо, чтоб фараоны ничего не пронюхали. От такой ранки даже капли крови не будет. К тому же ты не мучилась.

Схватив ребенка, бывшая куртизанка засунула его за пазуху, степенно спустилась по лестнице и присоединилась к ожидавшему ее Бамбошу.

— Ну, как дела? — спросил он, когда фиакр тронулся.

— Дела отличные! Лишамор спекся, мамаша Башю отправилась к праотцам, а возница и не заметил, что я вынесла ребенка. Словом, все идет как нельзя лучше!

Они не поехали прямо на улицу Прованс, а вместо этого остановились у врат церкви Святой Троицы, с четверть часа побыли в храме и вышли через разные выходы.

Глазастая Моль, по-прежнему пряча под шубой спящего ребенка, пошла домой одна, а Бамбош явился полчаса спустя, якобы с прогулки.

Этот дом по улице Прованс, принадлежавший когда-то графу Мондье, был построен таким образом, что его третий этаж вплотную примыкал к четвертому этажу соседнего дома, стоящего на улице Жубер. В их общей стене была прорублена массивная дверь, соединяющая обе квартиры. Следовательно, человек, вошедший в дом № 10 по улице Жубер, мог выйти на улицу Прованс, и наоборот.

Для этого требовалось пособничество консьержа, желательно, ежели возможно, двух. Покойный граф Мондье, обладавший действительно огромной властью, имел две привратницких, где находились его люди. В одной помещался Пьер, в другой — Лоран, два лейтенанта, ежегодно проводившие вместе с шефом в Италии то, что он называл «сезоном».

Пьер трагически погиб, будучи страшно искалечен: нога его попала в капкан в апартаментах Жермены, куда он вторгся по приказу графа и где намеревался похитить секретные документы. Чтобы высвободить его из капкана, граф лично отрезал ему ногу! Затем они вместе с сообщником унесли умирающего.

Позднее Лоран привязался к Бамбошу и оказывал ему такие же услуги, что и графу. Когда Бамбош здесь же, на улице Жубер, убил родного отца, Лоран подумал: «Он далеко пойдет!» А головорез был в таких делах докой. С тех пор он не расставался с Бамбошем, став его незаменимым помощником.

Во второй привратницкой обитал человек, принятый в штат вместо покойного Пьера. Его выбрал Лоран. Пока новичку не представился шанс показать все, на что он способен как профессионал, то есть как бандит, он, как положено, был скромен и строго соблюдал тайну.

Личная прислуга баронессы де Валь-Пюизо была тоже тщательно подобрана и душой и телом предана старой госпоже и молодому господину. Люди эти — кто из преданности, кто из страха — были слепы, глухи и немы.

Когда зловещая старуха принесла ребенка в свой особняк, дитя начало плакать и звать маму. Умненький и очень развитой для своих лет малыш, не узнавая ни окружавших его людей, ни комнаты, заволновался, охваченный страхом.

Мнимая баронесса, пытаясь его приручить, стала сюсюкать и еще больше перепугала ребенка. Она пыталась его поцеловать, но сделала это столь неловко, что малыш отвернул личико.

Не обладая ни малейшим материнским чувством, не зная, сколь чувствительны эти маленькие существа — в них есть что-то и от птенчика, и от цветка, — она рассердилась и сказала:

— Да он просто невыносим, этот сопляк! Деточка, деточка, да будь же умницей, поцелуй мамочку…

При этом слове, означавшем для его детского сердечка самые нежные ласки, самые большие радости, при слове, звучавшем как сладчайшая музыка, Жан на секунду перестал кричать и пролепетал:

— Мама… Ма-ма…

Старуха склонила над ним лицо с увядшей от злоупотребления краской кожей, с подмалеванными коричневой и черной тушью глазами, с отвисшими, покрытыми пурпурной помадой губами.

Защищаясь вытянутыми вперед ручонками, ребенок откинулся назад и вновь залился слезами.

Это разозлило старуху.

— Ну и реви себе, — в ярости бросила она. — Когда вволю накричишься, сам перестанешь.

И, швырнув его на свою кровать, она вышла, хлопнув дверью.

Чтоб не слышать плача, она ушла в дальние комнаты, твердо решив дать ему кричать, пока не устанет. Сжалилась над ребенком ее горничная, бывшая узница тюрьмы Сен-Лазар. Она подумала, что бедное дитя умрет от голода и жажды, и принесла ему молока.

Жан жадно его выпил и, немного успокоившись, снова начал звать маму.

— Мама скоро придет, моя крошка, скоро ты увидишь свою маму, — приговаривала девушка.

Жан заплакал, но теперь уже тихо, без надрывных хриплых криков. Слезы просто лились у него из глаз, стекали по щечкам, и в этом кротком горе, сменившем первоначальное возбуждение, было нечто разрывающее сердце.

К мукам любящей детской души добавились муки физические.

О чистоте ребенка, привыкшего к тщательному уходу, вот уже долгое время никто не заботился. Не было и привычной утренней туалетной церемонии, одного из важнейших ритуалов… Ее всегда собственноручно производила его мама, дорогая мамочка…

Парижская работница, ставшая княгиней, Жермена не желала уклоняться ни от одной из материнских обязанностей. Она, как любая простолюдинка, кормила Жана грудью, баюкала его, пеленала, укачивала, черпая божественную радость в этих простых материнских хлопотах, радость, неведомую порой светским дамам, которые — о, несчастные! — препоручают своих детей кормилицам и гувернанткам.

• Предыдущая
• 25/124
• Следующая