Гвианские робинзоны - Буссенар Луи Анри - Страница 1

• 1/145
• Следующая

Могучие деревья тропического леса клонились под ураганным ветром. Над их макушками, окаймленная угрожающей медно-красной полосой, зависла огромная черная туча. Вспышки разноцветных молний, мгновенные и продолжительные, иногда причудливые, но всегда ужасные, вырывались из нее, словно из опрокинутого жерлом вниз кратера вулкана. Оглушительно звучали раскаты грома. Тяжелые испарения, поднятые палящим солнцем с бесконечных болот, клубились, собираясь в облака, чтобы тут же обрушиться на землю невиданными ливнями — то, что в Европе называют струями дождя, здесь превращалось в сплошные потоки, похожие в отсветах молний на полосы расплавленного металла.

Время от времени громадное красное деревоnote 1, гордость девственного леса, тяжело валилось на землю, а цветущее эбеновоеnote 2 — высотой в сорок метров, крепкое как железо — раскачивалось из стороны в сторону, будто ивовый прутик; столетний кедр в четыре обхвата раскалывался с треском, словно сосновое полено.

Эти гиганты с мощными ветвями, усыпанными цветами орхидейnote 3 и других растений, сперва лишь стонали и гнулись, связанные немыслимым переплетением лианnote 4, но в конце концов уступали натиску урагана. Тысячи красных лепестков усеивали траву, напоминая брызги крови, пролитой поверженными лесными исполинами.

Обезумело и затаилось от страха все живое. Звучал, достигая неправдоподобной силы, только яростный голос бури.

Величественная симфония природы, сочиненная и исполненная самим Духом Ураганов, заполняла просторную долину Марони — большой реки во Французской Гвиане.

Ночь, как всегда в этих местах, где солнце всходит без зари и заходит без сумерек, наступила внезапно.

Но человека, бывалого, привыкшего к чудесам тропиков, поразило бы, несомненно, не это, а вид доброй сотни людей всех возрастов и рас, выстроившихся в четыре шеренги под широким навесом. Молчаливые и бесстрастные, они стояли, держа в руках шапки.

Хлипкое сооружение из пальмовых листьев грозило рухнуть каждую секунду.

Горшки для оливковых выжимокnote 5 подрагивали в своих ячейках, четыре фонаря, развешанные по углам, казалось, вот-вот погаснут.

Но лица людей — арабов, индусов, негров, европейцев — сохраняли хмурую безучастность.

Все были босы, в серых полотняных штанах и блузах, помеченных на спине большими черными буквами У. и П., разделенными изображением якоря.

Между шеренгами медленно прохаживался среднего роста мужчина, с широченными плечами и грубым лицом. Кончики его длинных усов были тщательно закручены, а холодный и цепкий взгляд светлых глаз придавал физиономии выражение хитрости и двуличия.

Отложной с серебряным позументомnote 6 воротник темно-синей суконной тужурки незнакомца, гармонировал с серебряными галунамиnote 7 обшлагов. На боку у него висела кривая сабля, бившая при ходьбе по лодыжке, за поясом торчал пистолет, а в руке была увесистая дубинка, которой ее самодовольный владелец время от времени ловко выделывал фехтовальные коленца.

То и дело обмахиваясь синей суконной фуражкой, он с головы до пят оглядывал каждого в шеренге, кто откликался, заслышав свое имя.

Перекличку проводил человек в той же форме, но внешне совсем иной: высокий и худой, с хорошей фигурой, молодым и открытым лицом. Вместо дубинки в руке он держал маленькую записную книжку и громким голосом, стараясь пересилить вой бури, выкрикивал имена из списка:

— Абдулла!

— Я!

— Минграссами!

— Я! — хрипло отозвался индус, весь дрожа, несмотря на жаркую духоту.

— Еще один пляшет танец святого Гиnote 8… — гаркнул человек с закрученными усами. — Ну, погоди, мерзавец, по тебе уже плачет дубина для ослов!..

— Симонен!

— Я!.. — с трудом держась на ногах, еле выговорил европеец с мертвенно-бледным лицом и впалыми щеками.

— Громче отвечай, скотина! — на плечо бедняги опустилась дубинка, каторжник согнулся и застонал от боли.

— Ну! Я же знал, что голос к нему вернется! Ишь верещит, как обезьяна.

— Ромулюс!

— Я! — оглушительно выкрикнул огромного роста негр, оскалив два ряда зубов, которым позавидовал бы и крокодил.

— Робен!

Молчание.

— Робен! — повторил молодой человек с записной книжкой.

— Отвечай, сволочь! — рявкнул владелец дубинки.

Но ответа не последовало. Только едва слышный шепот пробежал по шеренгам.

— Молчать, собаки!.. Первому, кто сдвинется с места или скажет хоть слово, я продырявлю глотку пулей! — Надзиратель выхватил из-за пояса пистолет.

На несколько секунд воцарилась тишина, не нарушаемая даже громом. И вдруг издалека донеслось:

— К оружию!

Раздался выстрел.

— Тысяча чертей! В хорошенькую переделку мы попали! Значит, Робен сбежал, а он политический! Чтоб я сдох, если не отхвачу за это три месяца ареста!

«Депортированный» Робен был отмечен как «отсутствующий», и перекличка завершилась.

Мы сказали «депортированный», а не «транспортированный». Первое из обозначений относилось к осужденным за политические преступления, второе — к уголовникам. Только в этом и состояло весьма незначительное различие между арестантами. Все остальное было одинаковым: каторжные работы, питание, одежда, режим… Депортированные и транспортированные пользовались равными «щедротами» начальства вплоть до количества палочных ударов охранника Бенуа, чей нрав, как уже могли понять читатели, очень мало соответствовал его имениnote 9…

Итак, мы находимся во Французской Гвиане, на правом берегу реки Марони, отделяющей наши владения от Голландской Гвианы.

Исправительная колония, где развертывается в феврале 185… года пролог драмы, называется Сен-Лоран. Она открыта совсем недавно. Это филиалnote 10 колонии в Кайеннеnote 11. Каторжников здесь пока немного, не более пятисот. Местность нездоровая, часты заболевания болотной лихорадкой, а работы по раскорчевке пней тяжелы и изнурительны.

Надсмотрщик Бенуа сопровождал свою бригаду в казарму. Ретивый полицейский пес чувствовал себя униженным и растерянным. Дубинка уже не плясала в его здоровенных руках, кончики усов уныло повисли, а козырек форменного кепи утратил лихой наклон в сорок пять градусов.

Беглец — «политический», человек энергичный и умный. Его исчезновение — настоящее бедствие для надзирателя; о каком-нибудь убийце или фальшивомонетчике Бенуа думал бы не больше, чем о стаканчике тафииnote 12.

Зато каторжников происшествие обрадовало донельзя — именно потому, что выбило из колеи охранника. Впрочем, свою радость они выдавали лишь взглядами — единственным проявлением протеста, доступном узникам в присутствии злого и жестокого служаки.

• 1/145
• Следующая