Тайга слезам не верит - Буровский Андрей Михайлович - Страница 77

• Предыдущая
• 77/115
• Следующая

Лена слушала так, что сразу было видно — ей интересно, с кем шел Михалыч почти что сорок лет назад, что он видел в садике над Днепром, за тысячи километров отсюда и за десятки лет до нее.

— А вы, наверное, уже не сможете сказать, как украинцы — поляниця…

Надежда Григорьевна произнесла это и впрямь так, как русскому произнести непросто — почти все звуки совсем другие, непривычные, напевные.

— Я и не смогу… Мои родственники не говорили по-украински…

— Почему?!

— Мужицкий язык, дикий язык, знать его совершенно не нужно… Помните у Булгакова байку про китов и котов?

— Из «Белой гвардии»?

— Конечно. Вот и мои к этому так же относились. В тридцатые пошла украинизация: втюхивали «мову» куда надо и куда не надо. По этому поводу ходили анекдотики, целая куча. Вот например: Как будет стул по-украински? Пиджопник. А что это такое, переведите… Переведите, Надежда Григорьевна: «Попер самопер до мордописни»? Шо це такэ? А? Не знаете?

— Простите, но это не мова, это чушь какая-то.

— А я и не говорю, что это мова, это просто такой анекдот. Это значит: «поехал автомобиль к фотографии». Для русской интеллигенции не было никаких таких украинцев, а были малороссы — этнографическая группа русских. Они «писни гарно спивають», но уж конечно, никакой они вовсе не народ, и своего языка у них нет.

— Даже Петлюра не научил?!

— Даже Петлюра. Опять же — дикие люди, зоологические антисемиты, мужичье… Украинизацию проводили коммунисты, а мои предки были кто угодно — а только не они… И не петлюровцы. А как будет по-украински ария Ленского, знаете?

— Ну и как?

— Чи гепнусь я, дрючком пробертый, чи мимо прошпандорыть вин. Каково?

— Тьфу! Чепуха какая! И злая чепуха.

— Злая. Но почему предки не знали мовы, уже не надо объяснять?

— Не надо.

— Михалыч, вас так сильно беспокоит, что сын затеял искать клад?

Маралов спросил почти тихо, приглушая голос, сколько мог. Но тут сразу и всем стало ясно — пошел серьезный разговор. Вот именно тут и пошел.

— Не очень… — Михалыч тоже отвечал тихо, катая чай по железному боку кружки. — Страшно не очень, Дмитрий Сергеевич. Тут ваши дети, потому не слишком страшно (и понимай как хочешь — вежливость это или он и правда не боится, если Алешка и Андрей пошли)… Но проконтролировать имеет смысл. Потому что клад этот, само собой, мистификация, но налететь-то может кто угодно.

Михалыч поднял голову, посмотрел прямо в глаза Маралову и чуть заметно усмехнулся. И тот встретил взгляд, чуть покивав головой.

— Ну вот… А то — «отдохнуть», «отдохнуть»!!!

— Нет, я и правда отдохнуть. Дети из пещеры должны когда?

— Послезавтра уж точно.

— Ну вот и время отдыха. А Женю возьми на привады.

— А сам?

— Нет! Я купаться пойду!

Но Михалыч не пошел даже купаться, — на другой день было жарко. С десяти часов — даже очень, очень жарко, и Михалыч не мог бы дойти до глубоких заводей на Ое, со спокойной прохладной водой.

В жару Михалыч валялся в тени баньки на дворе безвольной бесформенной тушей; Лена приносила ему воды с вареньем и вела долгие беседы, сидя возле одеяла с мужем.

Лена выдерживала эту воду в трехлитровой банке в реке, чтобы ее остудить, а сам Михалыч время от времени семенил к речке, к протоку, несшемуся по камням мимо ограды Мараловых. И садился на острые камни, плюхался на дно реки. Сила удара была такой, что выплеск достигал до головы, поток бешено дробился об ухавшего, махавшего руками Михалыча. Но Михалычу этого становилось вдруг мало, он ложился на камни, на дно, и река перехлестывала через него, как через глыбу из нового оползня.

После такой операции какое-то время Михалыч был вполне вменяемым, понимал происходящее, и вел долгие беседы с Леной и с Аполлинарией. Супругов занимало, например, что у Гумилева сказано:

«В дымном небе плавали кондоры…»

Тут, в Сибири, нет никакого такого «дымного» неба, оно здесь ярко-ярко синее… Почему, интересно?!

Обсуждали они и то, как причудливо смешиваются здесь север и юг… И правда: сочетание тайги — то есть севера — острые зубцы верхушек кедров и пихт на закатном небе. У лиственных деревьев другие верхушки, гораздо более округлые, мягкие, их очень легко отличить. А хоть на юге и может быть вполне какое-то хвойное дерево (тот же кипарис, хотя бы), а все же хвойные деревья прочно ассоциируются в наших широтах с тайгой, севером. А лиственные ассоциируются все же с югом, средней полосой, а то и югом России, с Украиной.

Так вот, лес тут хвойный, значит — северный. И собаки — зверовые лайки с розовыми носами, очень северного вида. А одновременно много примет юга — высоко стоящего солнца, океан слепящего света весь день, очень теплая ночь с огромными мерцающими звездами.

Аполлинария вела свои беседы и с родителями и с собаками. Собаки ее, как ни странно, терпели, даже когда из их спин и хвостов внезапно вылетали клочья шерсти.

А в середине этого полного шумом цикад и кузнечиков, пронизанного светом дня, протекавшего в умных беседах, появились братья Мараловы. Не нужно было быть пророком, чтобы понять главное: беда! На черных, осунувшихся физиономиях это очень явственно читалось. Парни еле поздоровались, присели на крыльце, не решаясь начать разговор.

— Ребята, вы давайте прямо… Что-то с Павлом?

— Оба они пропали… Ирина и Павел… они ушли в боковой ход…

— Что будем делать?

— Надо искать… Динихтиса надо, он умеет…

— Ну, ищите Динихтиса, — пожевал губами Михалыч с видом крайнего сомнения. — Я, пожалуй, поищу другого человека.

Михалыч действительно оделся, невзирая на жару, и отправился искать кого-то. И что характерно, нашел.

16 — 17 августа 1999 года

— Что, мужики? Думайте, обчеством думайте!

— На сто рядов уже продумано! И уходить нельзя, и оставаться нельзя! Оставаться… Почему это нельзя нам оставаться? Нет, ты не прав, Сидор Карпович. Оставаться нельзя, это правда. Железа мало, а которое и есть — качество работы исчезает.

— А что, без железа нельзя?! Можно и камнем. Чем тебе стрела плоха из камня?

— Не одни стрелы нужны. Те же иголки.

— А ты спроси у бабы… Может, ей костяные иголки еще и больше нравятся? Одним бабам — железные, другим как раз из кости…

— А ножи?! А топоры?! Нет, Карпович, никак нам без железа не прожить…

— Так ножи, топоры… лопаты… Их-то мы выковать можем. Можем, Федор Тимофеевич!

— Можем, да качество хуже… Вот, сравни старинный у меня и свой новой работы…

Федор Тимофеевич взял нож у Карповича; тот вздыхал, не спешил отдавать — прекрасно знал, чем демонстрация окончится.

— Смотри, Фома неверующий.

Федор Тимофеевич провел по боку нового ножа, выкованного сельским кузнецом, лезвием старинного, заводской работы двадцатых годов, оставил явственную полосу.

— Вот, видели?! Не железо это, а… оно! И с каждым годом — все хуже.

Одни кивали, разводили руками, другие прятали глаза, словно искали что-то на полу. Однако нравились его слова или нет, а никто не стал возражать. Многие уже давно сравнивали качество своего железа, сваренного в самодельных домницах, и старинного, унесенного из той еще жизни. Ничего нового не сказал Федор Тимофеевич, еще раз ткнул пальцем в больное.

— Прав Федька… — просипел дед Борис из угла, — и с железом прав, и вообще. Выходить надо… Разведчиков послать, и если правда, кончилось… Если не будет погрома, то выходить.

— Ишь, рассудил! А с чего ты взял — не будет погрома?! Забыл, как на Ключах Старых Осередние остались?! Мало тебе смерти ихней лютой?!

— С того взял, что мужиков снизу видел… И ты их видел, Егор Иванович. Ведь видел же? Что, похожи они на вралей?! Или, может, похожи на этих… на чекистов?!

— Не похожи… — чесал дед Егор в затылке, вынужден был согласиться. — А все равно как хочешь, Борис… как хочешь, а ты все равно не прав. Там, может быть, такая хитрость, какой тебе и в голову не придет. Думаешь, не может так быть?!

• Предыдущая
• 77/115
• Следующая