Тайга слезам не верит - Буровский Андрей Михайлович - Страница 33

• Предыдущая
• 33/115
• Следующая

Одним словом, профессор попросту затеял ругаться словом «динихтис», как иные священники ругаются словом «анафема». С легкой руки профессора слово прижилось. Герцен писал, что начальство в России и даже царская семья — сущие динихтисы, хуже всяких динозавров. Самарин писал, что динихтисов на Святой Руси нет и никак быть не может, а вот в Европе с ее эксплуатацией этого добра как раз навалом. Писарев ругал динихтисами феодальных клерикалов и клерикальных феодалов. Действительный статский советник, министр просвещения Дмитрий Толстой обругал динихтисом Писарева.

А профессор давно уже применял словцо в уютных домашних делах.

— Вот он, живой динихтис… — вздыхал профессор, огорченный тупостью лакея. — Ну кто сказал, что ископаемый…

А Гришка засыпал, повторяя вслух звонкое слово.

В 1861 году Гришка получил свободу; земли у него было мало, и никакой ценности она не представляла. Гришка не стал возиться с выкупом и просто бросил свою землю, да и остался там, где был. Профессор жил как жил, и ему было плевать, кто там и кого освобождает.

События освобождения куда больше волновали Батог-Батыева — уже потому, что теперь он ничего не мог получить с Гришки, при самом даже и пылком желании. Он и не получал, и спустя лет тридцать уже пожилой, плохо видящий Гришка столкнулся около трактира с опустившимся, пьяным золоторотцем, вроде бы где-то встречавшимся… Ну конечно же, это и был Батог-Батыев! Он так и не научился никаким недворянским делам, прожрал и пропил сначала все выкупные платежи, потом так же прожрал и пропил исторический вишневый сад вместе с картинной галереей, семейными драгоценностями и библиотекой. Прожирая и пропивая все это, он по-прежнему ничем не занимался и ничему не учился, и результат был столь же печален, сколь и закономерен.

— Эт-то надо же, какой динихтис… — покачал головой Гришка Динихтис, подавая барину на водку.

Нет! Не Гришка, а Григорий Григорьевич, он давно уже стал Григорием Григорьевичем Динихтисом.

Так он и сослужил бывшему хозяину последнюю службу, продлив для него еще на вечер возможность жить истинно по-дворянски: пить и есть и при этом не работать, не учиться и не думать.

А тогда, в неясные времена великого освобождения, больше всего волновало Гришку, что надо было выбирать фамилию! Его давно уже прислуга звала Динихтисом, с легкой-то руки профессора.

— Буду Динихтис… — так и заявил он важному чину, которому предстояло выдать паспорт новому гражданину Российской империи.

— Эт-то еще что такое?!

— А это рыба такая есть… Не верите, спросите господина профессора, Погребнякова Иван Дмитрича.

— Так по рыбе ты и станешь прозываться?!

— Так а как же вот другие могут? И Карповы есть, и Осетровы. Только карповых с осетровыми — пол-России наберется. А я один Динихтис буду…

— Гм… — только и нашелся что сказать важный чин. — Ну смотри… Не раздумаешь?

— Нет, вашество… Я про то давно думаю.

— Ну, не передумаешь, приходи завтра. До завтра подумай еще.

Но профессор был глубоко прав, говоря об уникальной тупости и таком же упрямстве лакея. Отступиться от своей блажи было для него смерти подобно. Гриша Динихтис к важному чину пришел, не побоялся, не раздумал и сделал свою кличку настоящей, законной фамилией.

И передал ее детям и внукам.

13 августа 1999 года

Очень трудно объяснить, чем вызвал сомнения у Стекляшкиных Саша Сперанский местный спокойный мужик, владелец ГАЗ-66…

Рекомендации? Так ведь были у него рекомендации. Каков бы там не был Динихтис, а все-таки на Столбах был из той же избы, что и Стекляшкины. Одной калошей их воспитывали, из одного котелка кашей кормили… Нет, такой не подведет!

Тем паче, что Сперанского нашел Динихтис, но за Динихтисом-то стояли и Хлынов, и Хрипотков, и многие, многие другие. Все, кого Стекляшкины знали по Столбам, по избам и по песням у вечернего костра…

Деньги? Не такие и великие деньги запросил Сперанский — две тысячи, и даже не долларов, а смешно сказать — рублей, и чуть ли не треть суммы должна была уйти на бензин.

Поведение? Но Сперанский вел себя очень обстоятельно, надежно, и ничто в его словах и действиях не могло бы насторожить самого подозрительного человека. Спокойно, обстоятельно и строго договаривался он о деньгах, сроках и условиях работы, просил гарантий, уточнял собственные обстоятельства…

Никак он не был жуликом, этот надежный, спокойный мужик. Компетентность? Но и тут все было в порядке. И даже больше, чем в порядке! И Стекляшкина, и Хипоню, и даже Ревмиру Алексеевну Сперанский совершенно покорил знанием дорог, урочищ и вообще чуть ли не каждого куста во всем этом секторе Саян.

Скажем, Стекляшкина хотела попасть на Красные скалы…

— А на какие вам Красные скалы?

— А что, есть разные?

— Конечно есть, и даже очень разные. Вы хотите ехать вверх по Малой, я правильно понял? Но там есть две Красные скалы. Если вам на первую Красную скалу, то ехать надо по одной дороге. Если до второй — то по совсем другой дороге и вокруг. Между ними расстояния всего километра четыре, если по реке, а если по дороге — десять.

— А к третьему месту?

— Если вам Красное Гнездо нужно, так это вообще километров двести кругаля давать. Я готов, давайте сели и поехали, но вам про какое место рассказывали? Что там есть?

— Ну что… Там должна быть не только скала. Нам сказали так — красная скала, а из-под нее бьет источник. А вокруг — мягкая земля, принесенная рекой. Там можно палатку поставить, можно жить. Где такие места?

— Ну, тогда не Красное Гнездо… Возле первой и второй Красных скал — там есть и мягкая земля, есть и ключи возле скал. Туда едем?

— Давайте туда! А как надо ехать?

— Значит, так… Лучше всего — ехать до базы Маралова. Базу он для иностранцев строил. Там и домики есть, и баня, и сарай, и даже туалет. База — это значит можно жить не в палатке, а в доме. Оттуда до первой скалы, если пешком — три километра. Еще четыре — до второй. Надо вам — и палатку нетрудно поставить, там живите.

— А разве нельзя ехать от базы — и до Красной скалы?

— До второй — можно, если сделать кругаля километров сорок, а по прямой — никак нельзя. А к первой скале — не проедете.

— И вы не сможете проехать?!

— И я не поеду… Сами увидите, что там за дорога…

— А сколько езды до базы?

— Наверное, часа четыре.

— Тридцать километров столько времени?!

— Про километры мы не очень… А что четыре часа — это сами увидите.

— Ладно! Значит, завтра выезжаем?

— В шесть утра у вас буду.

— Нет-нет, только не в шесть! Мы ехали весь день, очень устали! Нам необходимо отдохнуть, Саша… Вы же знаете, мужчинам надо отдыхать! — не съязвить было выше сил Ревмиры Алексеевны. Саша только тихо ухмыльнулся, никак не отреагировал на провокацию.

— Давайте позже… Вам же самим будет жарко.

— Ну-у… Можно подумать, вам не будет!

— Я привычный.

— Нам еще дождаться надо одного человека…

— Ну так я вас жду, и все тут. Машина к восьми будет готова.

Да, как будто все вполне в порядке, но какой-то этот Саша не такой… В этой оценке, впервые за несколько дней, соприкоснулись сердца обоих Стекляшкиных. И более того — по одним и тем же причинам. Опытные столбисты, Стекляшкины волей-неволей пили из этих родников и делали, каждый сам по себе, неутешительный вывод: никакой он, этот Саша, не таежник!

Таежник — это мужик, может быть, и крупный, и рыхлый, и с широкой добродушной рожей… Это все может быть. Но таежник — это некоторая небрежность в одежде: заплатки, дырки, штопка, косо застегнутые пуговицы.

Таежник — это аромат перегара, жуткая матерщина, стряхивание пепла «Беломора» в недоеденный салат, некоторая помятость лица и, конечно же, помятость биографии.

Саша, что называется, не дотягивал: уж очень обычный, заурядный… Чистый, приличный, даже носки заштопаны. Ну, никакой таежной романтики в человеке!

• Предыдущая
• 33/115
• Следующая