Не будите спящую тайгу - Буровский Андрей Михайлович - Страница 52

• Предыдущая
• 52/93
• Следующая

Старика не пугала собственная немочь, он понимал, что сам не сможет отомстить за однополчан, доказать всему миру, кто здесь главный и чей император должен командовать во всех уголках мира, собранных под одной крышей. Старик ждал, когда подрастет новое поколение. Поколение, которое возьмет у американцев все, что нужно, и сможет обрушиться на них, как цунами.

Ямиками говорил Есицу тысячу раз, что это никому давно не нужно. Дед слушал с усмешкой, не верил. У молодежи всегда вольнодумство, всегда глупости, но потом-то юноши взрослеют…

В то, что эпоха кончилась, Есицу поверил тогда, когда юный Ямиками привел домой толпу своих однокурсников. Дед пытался прощупать парней, как они насчет реванша за позорный 1945? Что, ребята, выпустим кишки эбису? Парни веселились от души, дружно рассказывали деду примерно то же самое, что уже сто раз пытался говорить его внук. Про свои планы учиться, работать в фирмах, зарабатывать деньги. И что старая дребедень в виде императорских знамен интересует их не больше прошлогоднего снега.

Дед был как будто рад, он все беседовал с ребятами, внимательно их слушал и кивал. Он весело пел вместе со всеми и махал руками ребятам, провожая. А под утро дед аккуратно вскрыл себе живот и умер без единого звука в своей комнате. Створки были распахнуты в сад, и что-то символическое легко было усмотреть в том, что лепестки сакуры ветер занес на труп, приклеил везде, где растеклась страшная багрово-черная лужа.

«Все кончается, и в этом мудрость богов», — было написано на листе рисовой бумаги каллиграфическим почерком деда. Кстати, все финансовые дела деда оказались в идеальном порядке. Дед не допустил, чтобы его смерть вызвала ссоры родственников или чтобы его воля оказалась бы выражена недостаточно ясно.

Сначала Ямиками почувствовал, что дед его как будто обманул, из-за какой-то допотопной блажи отнял у него близкого человека. А потом, с ходом лет, научился даже в смерти деда находить для себя некоторый урок. Вообще-то, дед дал ему великое множество уроков, но главный урок деда был уроком невероятного, неприличного упрямства.

Конечно же, дед был удручающе несовременен. Этот его медный чайник, доисторическое кимоно, книги в кожаных переплетах, старинные свитки, поклонение Будде, святым местам и императору… Дед спрашивал кукушку, сколько лет ему осталось, каждое утро кланялся собственному мечу, здоровался с ним, как с верным слугой, и очень просил внука никогда не жениться на девушке, которая носит брюки.

Дед пришел из другой эпохи и навсегда остался ее символом. Но чем дальше, тем больше многие черты, многие качества деда казались Ямиками не просто чем-то старинным, а проявлениями национального духа. Чем-то вроде пришельца из мира, где десять лет человек учился лакировать деревянную посуду, пятнадцать лет — играть женские роли в театре Бунраку, а двадцать лет — полировать лезвия мечей. Мира, в котором маниакально упорный труд превращал склоны горы в террасы полей, мелководья — в рисовые садки, а само море — почти что в пахотное поле.

Это был мир, в котором его народ за века неимоверного труда сделал его родину такой, какую получил Ямиками просто за то, что родился. Ямиками был достаточно хорошо воспитан, чтобы оценить подарок, и достаточно умен, чтобы усвоить урок.

Трудиться — стоило. В том числе и над самим собой.

28 мая 1998 года

Вряд ли Миша делал в час больше двух — двух с половиной километров. Значит, это было километрах в пяти от останков злополучной рации, когда Миша услышал самолет, прошедший над ним в тумане. Было почти темно от низких, грозящих новым снегом туч, слабый звук приближался с разных сторон и удалялся, почти исчезал. Миша воспользовался предлогом, сбросил рюкзак, полушубок и стоял в одном свитере, слушая мотор самолета.

Гул мотора приблизился с востока, со стороны оставленного Мишей озера, и медленно затихал на северо-западе. Приблизился с севера, одно время Мише показалось, что летчик пытается снизиться и не решается войти в низкие тучи. Он почти зрительно видел машину, которая идет над клубящейся темной поверхностью, выискивает «окно», в котором нет облаков, не находит, двигается вверх. Миша подумал, что летчик прав, не входя в облака, потому что выйти из туч он смог бы только над самой землей, буквально в считанных метрах.

Самолет сделал круг, словно бы знал о существовании Миши, его гул начал затихать на юге или юго-востоке. Мише несколько раз казалось, что он снова усиливается, но нет, это только казалось.

Миша и представить себе не мог, как близко от него были хорошо известные ему люди.

Буквально в двухстах метрах над ним, над плотным слоем облаков, в небе проплывал полковник Красножопов, великий борец за чистоту социалистических идеалов, брежневский сокол начала 1980-х, искоренитель гадов-диссидентов, смевших посягнуть на чистоту одежд великой идеи и ее отцов-основателей. Это было великое время, и время величия самого Красножопова! Время, когда он мог вершить судьбы, вмешиваться в частные дела, гадить и подличать елико возможно. И все — от имени великой империи. Не сам, а как бы во имя, на благо, несмотря!

После 1991 Святослав Дружинович Красножопов остался в рядах почтенной организации… Эта контора вечно меняет названия, и трудно припомнить последнее. Во всяком случае, он там остался. Но степень его величия была несравненно меньше прежнего, и простить этого он был решительно не в силах.

А кроме того, Красножопов презирал штафирок, совков, рядовых, эмигрантов, иностранцев, дураков, умников — словом, всех, кроме подобных себе. Презрение было слишком важной частью его жизни, чтобы он мог уйти из органов и потерять возможность так безопасно, так удобно все и всех вокруг презирать.

Проносясь в небе над Мишей, Красножопов тряс холеным мясистым лицом, брезгливо спрашивая у летчика, почему он не может сесть, где ему сказано?! Тучи, тучи… А вот они, когда было приказано, не рассуждали про тучи, они выполняли! И все должны не рассуждать, а выполнять!

Летчик пожимал плечами, предлагал посмотреть самому. Полковник не хотел смотреть, ему было все это неинтересно, и вообще у него было другое задание.

— Что скажете, орлы? Наше дело выполнять, верно ведь?!

«Орлы»-спецназовцы молчали, скорее всего — равнодушно. Красножопову даже казалось, что молчат нехорошо, враждебно, и что спецназовцы вообще ненадежны. Скорее всего, разыгрывались нервы.

Только лейтенант Крагов понимал полковника и вообще относился к нему более-менее нормально. У Красножопова тоже только один Крагов вызывал доверие и уважение. Папа у Андрея Крагова был генералом КГБ СССР. Серьезный человек, из старых кадров. Без всякого этого новомодного либерализма там и логики. А сам Андрюша в свои двадцать четыре года имел биографию одинаково богатую и яркую. Для его лет число судимостей достигло вполне солидной цифры — целых три. За разбойное нападение, за грабеж, за причинение тяжких телесных повреждений, повлекших утрату трудоспособности. Три дела были заведены на него и ни по одному не был зачитан приговор. Андрюша олицетворял собой новое поколение — меньше приверженное высоким идеалам, это Красножопов с прискорбием отмечал. Вот его папа, Крагов-старший, начал заговариваться и трясти головой еще в эпоху ранней перестройки. Даже разоблачения «неоправданных репрессий» идейный старичок перенести был совершенно не в силах, а к 1991 году сбрендил с ума окончательно. Красножопов точно знал, Андрюша не сойдет с ума от разоблачения идеи.

Но было в этом поколении и что-то очень хорошее, например, такой практический подход, очень такое непринужденное отношение к возможностям, вид на которые открывается из окон почтенной конторы. «Мы ждали, когда нам дадут, — думал Красножопов. — А эти берут сами и не спрашивают».

Белозубый веселый парень, Крагов не давал себе труда скрывать, как он презирает спецназовцев за их низкий умственный и культурный уровень. Красножопов осуждал молодого коллегу за излишнюю прямолинейность, но не сомневался: повзрослеет парень, обтешется, научится вести себя умнее.

• Предыдущая
• 52/93
• Следующая