Лишь бы не было войны - Булат Владимир - Страница 16

• Предыдущая
• 16/43
• Следующая

Будучи вынужден согласиться, я сказал:

– Вам куда легче клеймить предателей, апеллируя к национальному самосознанию. У нас это гораздо сложнее, наша империя полиэтнична, главная наша идея – это идея социального строя. Россия может быть только советской, иначе все полетит к чертям. И именно в это идею бьют диссиденты…

– Диссидентами в России именуют евреев, – пояснил Зигфрид. – Кстати, все хотел спросить, наказан ли тот… диссидент… который оскорбил память Пушкина?

– Не знаю.

– А что, что? – залюбопытствовали все остальные.

– Пушкин, – начал свой рассказ Зигфрид, – хотя и неарийского происхождения, однако внес огромный вклад в формирование русской литературы. Тут уж, как говорится, культура выручила расу. В России существует своего рода культ Пушкина, подобно культу Гете в Германии (Гете был старшим современником Пушкина). И вот лет двадцать назад появился труд, с позволения сказать, некого Синявского-Израэля, диссидента, естественно, под названием «Прогулки с Пушкиным». Большее издевательство над писателем, чем эта книга, трудно представить. И что вы думаете? Он был казнен, подобно Грему Грину, ненавидевшему Германию? Арестован? Получил публичное порицание со стороны официальных лиц? Нет, нет и еще раз нет! Он по-прежнему благоденствует в Москве и смеет в глаза смотреть пушкиноведам. Нет, Вальдемар, поплатитесь вы за свою мягкотелость! У нас бы эту пархатую тварь как собаку на двери его же дома повесили!

Наша беседа была прервана несколькими декламантами, которые в ярких кафтанах гетеанской эпохи шагали на анфиладе залов, громко декламируя:

Столь же разодетые служанки разнесли по гостям маленькие бокальчики с каким-то напитком типа глинтвейна на основе вишневого сока. Вечер близился к концу.

На этом заканчиваются мои германские воспоминания. Помню еще только разглагольствования Харальда по пути домой:

– Европе очень повезло, камрад (это словечко и манеру его произносить он явно позаимствовал у отца), что мы взяли ее под свою опеку. Двадцать лет – от Версаля до Мюнхена – она катилась в никуда. Если бы не германский гений, Европа сейчас была бы пустыней, по которой разъезжали бы цыганские кибитки. Но мы положили конец этому безумию, и сейчас все народы Европы могут продолжать свое национальное бытие: французы могут фарбовать духи и снимать кинокомедии, испанцы – травить быков и возделывать оливковые рощи, польки – показывать стриптиз, а итальянцы – жрать свои похожие на дождевых червей спагетти. А надо всем этим возвышается Германец Непобедимый – хранитель родовой чести, воинской доблести и европейского порядка. А ведь это и есть счастье, Вальдемар! Быть самим собой! Этого никогда не понять тем либеральным кликушам, которые желают превратить весь мир в винегрет. Вальдемар, ты любишь винегрет?

– Терпеть не могу, – отвечал я, и это была правда.

Двадцать девятого февраля этого високосного года я уже выезжал тем же самым поездом в Россию. Мама подарила мне отличный кожаный плащ, вроде того, который был у Мюллера в «Семнадцати мгновений весны» (этот фильм здесь тоже существует, правда, весна эта не 45-го, – эта дата здесь ни у кого не вызывает никаких эмоций – а 41-го), что довершило мою германизацию.

Судьба в образе Виолы встречала меня в первый день весны на перроне Варшавского вокзала.

Виола ничуть не изменилась, однако по ее обеспокоенному лицу я понял, что что-то произошло.

– Мой двойник снова защищал свою библиотеку? – сразу же спросил я после сдержанных приветствий.

– На этот раз похуже.

– Что же случилось?

– А вот что. Позавчера на лекции по диалектическому материализму, сразу после каникул, наш лектор Моисей Давидович Доберман-Пинскер – фамилия довольно смешная, правда? – рассердился за опоздание нескольких студенток, стал читать им мораль и дошел до того, что сказал, мол, слишком много русские девушки рожают… Ты ведь сам студент и знаешь студенческое кредо всех времен и народов: собака лает, караван идет. Так нет! ему понадобилось встревать, и требовать от профессора извинений перед русскими девушками, будто тот когда-нибудь извинится. Что за человек! Он постоянно попадает в какие-нибудь дурацкие истории, а иногда и меня впутывает…

– Это просто поразительно, – усмехнулся я. Мы шли через вокзальную площадь, где к нам приставали цыганки, – ты жалуешься мне на меня самого.

– Ой! Никак не могу привыкнуть… Но ты какой-то другой.

– Что ж было дальше?

– Тот, естественно, не извинился, а Вальдемар тогда пожелал ему всех чертей и вышел.

– А ведь он правильно поступил, – произнес я, проходя через контроль. – Всякий человек на его месте, я думаю, поступил бы так же, вне зависимости от национальной принадлежности.

– М-да, все вы одинаковы, – с легкой мечтательностью протянула Виола (именно эта мечтательность сводила меня с ума) и тут же рассмеялась сказанному.

– А поскольку, – продолжала Виола, – он слишком самодоволен, чтобы иметь лишь одних друзей, началось разбирательство… И тут он вспомнил о тебе.

– В каком смысле?..

– Рассказал следователю о твоем существовании. Следователь сошел с ума – я не шучу. И дело передали в Горуправление МГБ – это их компетенция.

– Так-так. Мой кузен, уж позволь мне его так называть, живет за счет моей вящей славы. Я не удивлюсь, если он скоро будет показывать меня на ярмарках.

– Дело, конечно, секретное, но если кому рассказать – никто не поверит, так что подписку о неразглашении с нас пока что не взяли. А вообще учти: мы сейчас под наблюдением.

Это окончательно меня обескуражило. Я огляделся – мы стояли на перроне метро – но никого подозрительного не заметил.

– Ну, как там, в Германии? – поинтересовалась она.

– Мама тебе тут подарки передала, – кивнул я на свой чемодан. – Это ведь вы теперь станете невыездными?..

– Не знаю, а мой супруг полон мрачного оптимизма.

Вальдемар был дома и в отличном настроении:

– Приветствую берлинского паломника! Нас ждут великие дела, герр Вальдемар!

– В чем же они будут заключаться?

– Твоим появлением заинтересовались многие люди, до членов правительства включительно. Ты можешь стать своего рола серым кардиналом нашей системы.

– Неужели мои познания столь важны, что ими интересуются даже члены правительства? – с большой долей иронии спросил я.

– Как?! Неужели ты сомневаешься в колоссальной важности твоего появления здесь?! Да ведь это событие сравнимо по масштабам разве что с изобретением радио! Если бы ты мог быть рассекречен, ты был бы знаменитее Гагарина.

– Первым космонавтом, – поправил я его, – был барон Германарих фон Остгейм.

– Не придирайся к словам! Ты даже не представляешь, в каком диком восторге десять НИИ, которые будут нас изучать!

– И Виолу тоже? – продолжал я иронизировать.

– Да нет же! Нас с тобой! – он был неистов, как Луи де Фюнес, – Наука прикасается к самому неизведанному – к проблеме времени и пространства!

– Умерь свои восторги, Вальдемар. Мы во всей этой истории исполняем роли морских свинок, а не все морские свинки доживают до конца эксперимента. И потом я вижу разницу интереса ко мне со стороны науки и со стороны госбезопасности. Последним я нужен, грубо говоря, лишь затем, чтобы назвать явки, пароли и клички. А как только они все это выяснят, свидетели будут им в тягость.

• Предыдущая
• 16/43
• Следующая