Недоразумение (Трагедия ошибок) - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 14
- Предыдущая
- 14/35
- Следующая
— Он съел четыре ломтика поджаренного хлеба и выпил две чашки кофе. Его аппетит вызывает у меня отвращение. Мы с ним обменялись несколькими банальными фразами, и я убежден, что, судя по тому, как он на меня смотрит, он прекрасно знает, в чем тут дело.
— Нет, — возражает Франк. — Не забывайте, он мне обо всем рассказывает. Я утверждаю: он ни о чем не догадывается. Он полагает, что вы брат мадам. Он остерегается вас, это правда!
— Он просто не выносит меня!
— Потому что считает, что вы хотите помешать мадам поговорить с ним.
— Допустим.
Франк продолжает свое донесение… До десяти часов «он» гулял по парку. «Он» ни разу не приблизился к решетке.
— Странно, — комментирует Мартен.
— Вовсе нет, — возражает Франк. — Он убежден, что главное испытание не заставит себя долго ждать, а потом он будет свободен.
— А я нахожу его поведение неестественным. Вы сами увидите, насколько я прав, что беспокоюсь. Продолжим…
— С десяти до двенадцати тридцати «он» играл на скрипке.
— Да, — говорит Мартен с издевкой. — Тут нечего возразить. Играет он как сапожник, но с этим надо смириться.
Он украдкой бросает взгляд в мою сторону. Не запротестую ли я? Нет. Я сижу как каменная. Он недоволен и поворачивается к Франку, который по-прежнему стоит перед ним навытяжку.
— После обеда, — продолжает Франк, — он читал. В пятнадцать часов я зашел к нему поболтать.
— Какой на нем был костюм?
— Синий двубортный пиджак и брюки из фланели. Мартен тяжело вздыхает, откидывает голову на спинку кресла и закрывает глаза.
— Он так не оставит мне ни одного костюма, — говорит Мартен. — Это становится невыносимым! Усталый жест, предлагающий Франку закончить свой доклад.
— Мы поговорили о нотариусе, — продолжает Франк. — Я сообщил ему массу подробностей. Я специально подчеркнул…
— Меня это не интересует, — обрывает его Мартен. — Удивляюсь, как ты еще не запутался в своем вранье. Франк явно гордится собой. Он заканчивает свой отчет.
— Музыка с семнадцати до двадцати часов. Ужин… Мартен поворачивает голову в мою сторону.
— Сегодня вы были особенно хороши, дорогая Жильберта. Нет ничего удивительного, что этот французишка влюбился в вас. Но вы заболеете, если не заставите себя есть побольше.
За его иронией, как всегда, скрыта угроза. Он страшен в своей холодной беспощадности. Я вижу теперь, каков он есть на самом деле, и он внушает мне ужас. Он щелчком устраняет с рукава невидимую пылинку, отпускает Франка и надолго погружается в свои размышления. Мне бы тоже хотелось уйти, но я не смею. У него не должно создаться впечатление, что я спасаюсь бегством. Он наблюдает за мной из-под полуопущенных век и спрашивает меня:
— Жильберта… Вы со мной против него?.. Или же с ним против меня? Он знает, что подвергает меня настоящей пытке, и ему это нравится.
— Я с вами, Мартен.
— Тогда перестаньте терзать себя. Он… или кто-нибудь другой, какое это имеет значение?
Между нами снова произойдет отвратительная ссора. Вероятно, именно этого он и желает. Ему мало того, что он приговорил к смерти этого несчастного. Он хочет, чтобы я одобрила его решение, чтобы я всей душой была на его стороне. Он страдает еще и потому, что любит меня, и к тому же он болезненно, страшно ревнив. Ему бы хотелось, чтобы я разразилась упреками или обратилась к нему с мольбой, а может быть, стала приводить свои соображения в противовес его соображениям, как это делает Франк, который всегда в этой игре терпит поражение и всегда радуется этому. Но мне чужда слепая преданность. Если бы я еще любила Мартена, как любила прежде, я бы душой и телом была вместе с ним. Но все это в прошлом. Ему своего не добиться, я не стану ссориться. Я остаюсь. Помогаю ему лечь в постель. Я стараюсь неукоснительно выполнять свои обязанности. Я по-прежнему внимательна. Я его супруга, но уже не жена. Для такого человека, как он, это худшее из оскорблений. А меня разве он не оскорбляет тем, что вынуждает стать его сообщницей?.. Я закрываю за собой дверь его спальни. Прислушиваюсь. До меня не доносятся больше звуки скрипки, я на цыпочках добегаю до конца коридора. Вхожу в свою комнату. Закрываю за собой дверь на засов. Меня ждет долгая бессонная ночь. В течение многих часов я буду сражаться со своим прошлым…
27 июля
Скрипка. Ее невозможно не слышать. Она так поет; что звуки ее разносятся по всему парку, я проверяла это. Иногда я затыкаю себе уши, потому что все время невольно думаю, что через две, через три недели эта волшебная скрипка замолкнет навсегда. Тогда мне становится трудно дышать, я бросаюсь на кровать. Я схожу с ума от горя, от угрызений совести. Я сообщница, раз я боюсь сказать ему правду. Зачем я заполняю эти страницы, которые никто никогда не прочтет? Мне бы следовало поговорить с ним самим, с Жаком. Но теперь слишком поздно. Он бы запрезирал меня, а я не заслуживаю этого. Клянусь, с самого начала, когда Франк изложил нам свой план, я сразу же сказала «нет», и очень решительно. А ведь Жак был для меня тогда просто незнакомцем, одним из миллионов, нечто, не заслуживающее внимания. Было это два месяца назад, почти день в день. Франк ездил в Париж в «краткосрочный отпуск». (Я терпеть не могу эти военные выражения, которые Мартен всегда употребляет с каким-то извращенным удовольствием.) Он вернулся очень возбужденный. Даже саркастические замечания Мартена не остановили его, когда он стал рассказывать, что у него там есть подружка, неподалеку от Монмартра, бывшая танцовщица, которую он зовет Лили; их связь началась еще во времена оккупации. Эта Лили случайно рассказала ему о своем соседе, не имеющем ни гроша за душой. Франк навел справки. У молодого человека не было родных. Его никто не знал, если не считать нескольких торговцев и нескольких владельцев ночных кабачков. Одним словом, он мог исчезнуть, и никто не обратил бы на это внимания. Ни Мартен, ни я не понимали еще, к чему клонит Франк. Франк положил на стол три фотографии.
— Жак Кристен, — сказал он. — Родился двадцать второго января тысяча девятьсот двадцатого года.
— Ну и что?
— Он худощав, светловолос. Играет на скрипке.
— Я начинаю понимать, — сказал Мартен. — Продолжай…
Я вертела в руках одну из фотографий. Молодой человек был очень красив, особенно вполоборота. Он был молод, но вид у него был неухоженный, запущенный. После 1945 года я встречала в Бразилии немцев, выглядевших именно так. А Франк тем временем излагал свой план.
— Я привезу его сюда в любую минуту, — уверенно говорил он. — У меня уже заготовлена для него целая история. Если я докажу ему, что в его собственных интересах занять чье-то место, он согласится.
— Чье-то место? — спросила я.
Я все еще не могла догадаться, куда он клонит. И тогда Мартен, раздосадованный, объяснил:
— Франк намерен сфабриковать лже-Мартена фон Клауса… Теоретически это довольно соблазнительно. Но на самом деле затея твоя не выдерживает критики, дорогой мой Франк. Послушай! Ты же их знаешь. Ты думаешь, что их можно будет обвести вокруг пальца с первым попавшимся?
— Да, — ответил Франк. — Прекрасно можно. Что они о вас знают?
Я устала, устала в который раз выслушивать, как пережевываются одни и те же аргументы. В течение многих недель, мучительных недель, велись эти бесконечные разговоры. Мартен утверждал, что его неминуемо со дня на день должны опознать, что для этого у них есть все возможности. Франк же утверждал обратное. Мне достаточно перелистать свой дневник. Уж не знаю, сколько раз я записывала их разговоры. Когда же Мартен не опровергает доказательства Франка, он начинает меня убеждать, что «потенциально», это его слово, он уже умер. Если же я не отвечаю ему, он продолжает говорить, расхаживая взад и вперед по комнате. Он уже потенциально мертв. Можно подумать, его самолюбию льстит, что он приговорен к смерти. И, исходя из этого, мы должны быть особенно к нему внимательны. Каждый его каприз становится его последним капризом, каждое желание — последним желанием, каждый день — последним днем… Если я не сошла с ума за это время, то, верно, потому, что обладаю особой живучестью. Долгими вечерами я наблюдала, как оба они, сидя друг против друга, один, вечно дымя своей сигарой, другой — сигаретой, выдвигают по очереди свои аргументы, подобно тому как во время игры шахматисты передвигают шахматные фигуру. Долгими вечерами, я не преувеличиваю. Когда же Франк и я больше не выдерживали, когда у нас уже не было сил, когда нас буквально начинало тошнить, Мартен брал скрипку и играл «Юмореску». А я постепенно начала его ненавидеть. Я иногда спрашиваю себя, не дошел ли и Франк, несмотря на всю свою преданность, до предела. Иначе почему ему пришла в голову эта нелепая мысль привезти незнакомца и заставить его играть роль Мартена?
- Предыдущая
- 14/35
- Следующая
