Не женское это дело… - Весельницкая Ева Израилевна - Страница 3
- Предыдущая
- 3/24
- Следующая
– Соглашусь. «Чудеса как трава под колеса машины…»
– Тогда до встречи. Я жду тебя у нас.
– Мне ехать? Сказочница зовет меня к себе.
– Поезжай. Знакомься, слушай, смотри. Я скоро и сам туда собираюсь. Найди возможность задержаться до моего приезда.
Огненный круг продолжал вращаться, в причудливо вьющихся языках пламени виделись лесистые горы, морское побережье, лесное озеро, большой город. Круг манил, огонь пугал и притягивал.
Она шагнула. «В огне не горит только огонь».
«Счастливо умереть», – сказал Мастер на прощание, когда она по его совету за одни сутки оставила всю свою предыдущую жизнь, и отправилась в края совершенно неведомые без сожаления и страха, в сильном волнении и без надежд. Рада бы надеяться, да непонятно было на что.
Старик в чалме, халате и верхом на осле на фоне глинобитной стены, за которой виднелись невысокие купола – это все, что она помнила долгое время о своих первых минутах в Средней Азии. Нет, не все, еще она отчетливо помнила зной и блеклое, как будто много раз стираное небо. Как она выбралась на трассу, как голосовала, как договаривалась с водителем КаМАЗа, она вспомнила уже значительно позже. Из странного и не свойственного ей полузабытья вывела огромная надпись, выложенная белыми камешками на откосе дороги: «Верным путем идете, товарищи!». Это было так нелепо, так неожиданно и так смешно, что она мгновенно пришла в себя и всю оставшуюся дорогу, пост ГАИ и деревню, дом и двор, куда она, наконец, добралась, запомнила сразу в мельчайших подробностях и навсегда.
Хозяина дома не было. И вообще никого в доме не было. Правда, если бы ей не описали так подробно всю дорогу от поста ГАИ до нужного ей дома, она вообще не поняла, что это жилой дом. Вдоль деревенской улицы тянулись высокие заборы с калитками, некоторые с высокими воротами, украшенными затейливой резьбой, а здесь только мостки из шатких досок через арык, узкий проход между высокими незнакомой породы деревьями и пустой двор. Железная печка посреди двора, сундук, гора одеял и настил под навесом дома, похожим на полузаброшенный сарай. И одна совершенно удивительная деталь: рядом с печкой в изящном изогнутом сосуде стоял большой букет уже увядающих полевых цветов, составленный умело и продуманно. (Она тогда еще не умела «видеть» или эту способность лучше назвать «чувствованием»? И долго удивлялась этой детали, пока Тень Великого Мастера не объяснил ей, что незадолго до ее приезда здесь была женщина по имени Сказочница и это ее знак.)
Она огляделась. Память навсегда сохранила тишину и любопытные личики чумазых, загорелых бритоголовых ребятишек, не решавшихся подходить близко к не совсем обычному дому. Она опустилась на раскаленный камень на самом солнцепеке и стала ждать. Тишина становилась все более плотной.
«Я дома, дома».
С тех пор прошло столько всего: лет, жизней, людей событий и переживаний, но память о моменте, когда затертые, до неприличия их повторять, слова о том, что человек должен прийти «домой», «к себе» наконец, заполнились чувством и смыслом, перестали быть перепевом чужих, пережитых и выстраданных слов, и стали ее собственными. Память о том, как хотелось попросить прощения у всех, кто их пережил и обрел по праву задолго до нее, была жива до сих пор и очень часто работала будильником и напоминателем, когда от слабости и страха ей опять хотелось иронизировать и усмехаться.
Теперь она прекрасно видела, что именно тогда, пока она сидела на этом раскаленном камне в полном блаженстве, вся ее прежняя жизнь свернулась, как сворачивают декорации после последнего спектакля, когда пьеса уже снята с репертуара. Именно тогда она окончательно и навсегда спустилась с крыши, стоя на краю, которой пыталась разглядеть свою жизнь и, увидеть есть ли у нее еще эта жизнь. Тогда началась для нее дорога, на которой она истово и в меру сил сражалась и боролась, (конечно, «за», не «против»), думая, что живет и радуется, пока однажды в совершенно «неподходящей ситуации», тщательнейшим образом исполняя ответственную социальную роль, не услышала в пространстве громовой развеселый хохот и не мелькнула в голове ясная, простая и спасительная мысль. «Нет, я не Жанна Д Арк, и это не стены Парижа!» И рассмеялась, впервые в жизни, по честному. Сама над собой.
Сколько прошло времени? А что такое время? Ни мыслей, ни эмоций. Сколько сил было потрачено для достижения этого состояния. Оно почти никогда ей не давалось. Здесь, казалось, все происходит само собой, просто не может быть по-другому. Все остановилось. «Присутствие» – вплыла в сознание мысль. «Присутствие – при сути».
– Платок есть? Надень. – Голос бы странный с сильным акцентом, но ведь только что здесь никого не было.
Первое, что она увидела и узнала, был посох, который несколько недель назад Мастер вырезал в лесу у озера, в месте, которое здесь казалось невозможным. Хозяин дома стоял перед ней: довольно высокий, грузный, в странной одежде из фланелевых красных в желтый цветочек штанов и длинной рубахи из белой бязи. На шее немыслимое количество бус, каких-то висюлек, ожерелий. Ей было никак не увидеть его лицо. Солнце что ли мешало? Казалось глаза его отражают солнечный свет, и блики не дают рассмотреть.
Его сопровождал неожиданной внешности человек непонятного возраста, сутулый, прихрамывающий в теплом халате и тюбетейке. Что там Булгаков писал о взгляде Воланда? Тень.
Она ехала туда, где все начиналось. Когда-то Карлос Кастанеда очень веселил ее своим постоянным беспокойством о том, сможет ли он вернуться в Лос-Анжелес? Как будто нужна большая духовная продвинутость, чтобы понять, что никогда никуда вернуться нельзя.
Очаровательный, ухоженный, спокойный и зажиточный край. «Рай», – говорил Великий Мастер. «Ложись и помирай», – добавлял, хихикая, Мастер, постоянно подначивая мечущихся между желанием комфорта и экзотики местных жителей. Но в семье не без урода, и здесь были друзья, те, кто рискнул отказаться от гарантированного будущего ради не гарантированного, но полного переживаний и смысла настоящего.
«Сколько можно учить! Третья неделя на исходе и до сих пор не могу добиться, чтобы еда для меня была в любой момент!» Мастер кричал громко, если бы не почтение, то следовало бы сказать: орал во все горло. Его прекрасный, поставленный актерский голос разносился далеко над озером и был тем более потрясающ, что вот уже третью неделю на берегу этого озера, в палаточном городке, где проходил практикум, никто не разговаривал. И даже сам Мастер, единственный, кому позволено было говорить, делал это, обычно, тихим спокойным голосом.
Она метнулась к зарослям малины, где в тени должен был находиться отложенный специально для него обед. Боже мой, только пустые, перевернутые миски, вместо прекрасных оладьев, протертой с сахаром земляники и вкуснейшего холодного борща. Она попыталась всеми возможными способами привлечь его внимание к этому ужасу, но момент был явно не подходящий.
Пространство гудело, шаталось, ей показалось, что над озером поднялся ветер, и оставив тщетные попытки, она бросилась к палатке-складу.
…Мука, сметана, яйца. С какой-то невозможной скоростью, под не прекращающийся крик, она замесила тесто, обрадовалась, что решетка, которая служила плитой на костре, еще совсем горячая, поставила сковородку, подхватила бутылку с растительным маслом. И вдруг, как при замедленной съемке, увидела, как та выскальзывает из ее рук, взмокших от волнения и палящих лучей июльского солнца над головой, и медленно-медленно падает прямо в костер. Она увидела себя также медленно ступающей босой ногой на раскаленную решетку и подхватывающей эту бутылку у самого огня. Стоп кадр.
– Сними ногу с решетки, поставь бутылку, сядь – она вопросительно посмотрела на замешанное тесто, на сковородку, на Мастера.
- Предыдущая
- 3/24
- Следующая
