Король-олень - Брэдли Мэрион Зиммер - Страница 28
- Предыдущая
- 28/70
- Следующая
Сквозь видение пробился звонкий голос Гвенвифар.
— Взгляните! Леди Моргейна! Моей сестре плохо!..
Моргейна почувствовала, как Ланселет подхватил ее и заглянул в глаза — и снова, как в видении, тело ее обмякло, затопленное волной желания… нет, это было всего лишь видением. Этого не было. Моргейна растерянно провела рукой по лицу.
— Это дым, дым от камина…
— Вот, глотни-ка.
Ланселет поднес к ее губам кубок. Что же это за безумие? Он едва прикоснулся к ней, и она уже не владеет собой; она думала, что давно забыла его, что все похоронено под тяжестью лет… но стоило Ланселету лишь дотронуться до нее, осторожно и бесстрастно, и вот она снова отчаянно желает его. Так значит, видение было о нем?
«Он не хочет меня. Он не хочет ни единой женщины, кроме королевы», — подумала Моргейна, глядя мимо Ланселета на камин. Поскольку было лето, огонь не разводили, и в камине, чтобы он не выглядел слишком мрачным и уродливым, лежал зеленый лавровый венок. Моргейна глотнула вина.
— Извините… мне весь день было как-то нехорошо, — сказала она, припомнив утро. — Пусть арфу возьмет кто-нибудь. Другой, я не могу…
— Если позволите, благородные лорды, — сказал Ланселет, — я спою!
Взяв арфу, он произнес:
— Это авалонская повесть; я слыхал ее в детстве. Думаю, ее сочинил сам Талиесин, — хотя, возможно, он просто переделал более древнюю песню.
И он запел старинную балладу о королеве Арианрод, которая вошла в реку и вышла из нее с ребенком. Она прокляла своего сына и сказала, что у него никогда не будет имени, если только она сама не наречет его, и он хитростью вынудил мать дать ему имя. Она снова прокляла его и сказала, что никогда ему не найти жену — ни среди смертных, ни среди волшебного народа, и тогда он создал себе женщину из цветов…
Моргейна, все еще объятая видением, слушала, и ей казалось, что смуглое лицо Ланселета исполнено невыносимого страдания; а когда он запел о цветочной женщине Бладведд, взгляд его на миг прикипел к королеве. Но затем Ланселет повернулся к Элейне и любезно запел о волосах цветочной женщины, что были сделаны из прекрасных золотистых лилий, и о щеках из лепестков яблони, и об ее наряде, в котором смешались цветы летних лугов — синие, и темно-красные, и желтые…
Моргейна тихо слушала, подперев ноющую голову рукой. Потом Гавейн откуда-то добыл свирель — на таких играли в его краях, на севере, — и заиграл неистовую жалобную песню; печаль звучала в ней, и крики птиц над морем. Ланселет сел рядом с Моргейной и мягко коснулся ее руки.
— Тебе уже лучше, родственница?
— О, да — такое уже случалось прежде, — отозвалась Моргейна. — Я словно проваливаюсь в видение и вижу все вокруг через завесу теней.
— Мать говорила о чем-то подобном, — сказал Ланселет, и по короткой этой фразе Моргейна поняла, как измучили его скорбь и усталость; никогда прежде он не говорил с Моргейной, — да и вообще ни с кем, насколько она знала, — ни о своей матери, ни о годах, проведенных на Авалоне. — Кажется, она считала, что это как-то связано со Зрением. Однажды она сказала, что это похоже на то, будто тебя затянуло в волшебную страну, и теперь ты смотришь оттуда, будто ее пленник; но я не знаю, действительно ли ей случалось побывать в волшебной стране, или это просто такое выражение…
«Но я бывала там, — подумала Моргейна, — и это что-то совсем другое… скорее, так чувствуешь себя, когда пытаешься вспомнить ускользающий сон…»
— Я сам сталкивался с чем-то в этом роде, — сказал Ланселет. — Случается иногда, что все вокруг словно расплывается и становится далеким и каким-то ненастоящим… и я не могу просто прикоснуться к окружающим вещам — сперва нужно преодолеть большое расстояние… возможно, это дает о себе знать та частичка крови волшебного народа, что течет в наших жилах… Он вздохнул и потер глаза.
— Помнишь, я дразнил тебя этим, когда ты была еще маленькой? Я звал тебя Моргейной Волшебницей, а ты злилась… Моргейна кивнула.
— Помню, родич, — сказала она. Даже сейчас, когда лицо Ланселета было исполнено усталости, когда на нем появились первые морщины, а кудри тронуло сединой, он все равно оставался для нее прекраснее и дороже всех прочих мужчин. Моргейна в сердцах отвела взгляд; так было и так должно быть — он любит ее как родственницу, и никак иначе.
И снова ей показалось, будто мир затянуло завесой теней; что бы она ни делала, это ничего не изменит. Окружающий мир был не более реален, чем королевство фэйри. Даже музыка доносилась словно бы откуда-то издалека — это Гавейн взялся за арфу и запел балладу, которую слышал от саксов, о чудовище, обитавшем в озере, и о герое, который спустился на дно озера и оторвал чудовищу лапу, а затем схватился с матерью чудовища в ее мерзком логове…
— Какая мрачная и страшная повесть, — едва слышно сказала Моргейна Ланселету. Тот улыбнулся и ответил:
— Таково большинство повествований саксов. Война, кровопролитие и герои, искусные в сражении, но безмозглые…
— Но теперь мы, кажется, заключили с ними мир, — заметила Моргейна.
— О, да на здоровье. Я готов уживаться с саксами, — но не с тем, что они называют музыкой… хотя, пожалуй, их истории довольно занимательны, особенно если слушать их долгим зимним вечером, у очага.
Он вздохнул и произнес почти неслышно:
— Впрочем, я, наверное, не гожусь для того, чтобы сидеть у очага…
— Тебе хотелось бы снова ринуться в битву? Ланселет покачал головой.
— Нет. Но мне надоела придворная жизнь.
Моргейна заметила, как его взгляд метнулся к Гвенвифар; королева сидела рядом с Артуром и, улыбаясь, слушала Гавейна. Ланселет снова вздохнул. Этот вздох словно бы вырвался из самых глубин его души.
— Ланселет, — произнесла Моргейна негромко, но настойчиво, — тебе следует уехать отсюда, или ты погибнешь.
— Да, погибну душой и телом, — отозвался Ланселет, уставившись в пол.
— О душе твоей мне ничего не ведомо — спроси об этом у священника…
— Как я могу?! — с неистовством воскликнул Ланселет и толкнул кулаком в пол, так что струны арфы негромко зазвенели. — Могу ли я поверить, что тот бог, о котором твердят христиане…
— Ты должен уехать, кузен. Попроси себе какое-нибудь славное поручение, как Гарет. Отправляйся сражаться с разбойниками, терзающими какой-нибудь край, или убивать драконов — что угодно, но ты должен уехать!
Моргейна заметила, как дернулся кадык Ланселета.
— А что же будет с ней?
— Хочешь — верь, хочешь — не верь, — тихо произнесла Моргейна, — но я тоже друг ей. Ты не думал о том, что у нее тоже есть душа, которую следует спасать?
— Ну, вот ты и дала мне совет, не хуже любого священника. Улыбка Ланселета была полна горечи.
— Не нужно быть священником, чтобы понять, когда двое мужчин — и женщина — оказываются в ловушке и не могут избавиться от былого, — сказала Моргейна. — Проще всего было бы обвинить во всем ее. Но я тоже знаю, что это такое: любить, когда не можешь…
Моргейна умолкла и отвела взгляд, чувствуя, как краска заливает ее лицо; она вовсе не собиралась так откровенничать. Баллада закончилась, и Гавейн передал арфу дальше со словами:
— После столь мрачной повести нужно что-нибудь повеселее — может, песню о любви. Но это я оставляю любезному Ланселету…
— Я слишком долго просидел при дворе, распевая песни о любви, — сказал Ланселет, поднимаясь и поворачиваясь к Артуру. — Теперь, когда ты вернулся, мой лорд, и можешь присмотреть за всем сам, я прошу отослать меня от двора с каким-нибудь поручением.
Артур улыбнулся другу.
— Ты хочешь так быстро покинуть нас? Если ты так рвешься в путь, я не смогу тебя удержать. Но куда же ты отправишься?
«Пелинор и его дракон». Моргейна — глаза ее были опущены, и сквозь ресницы ей виделся трепет пламени, — сформировала в сознании эти слова и изо всех сил попыталась передать их Артуру.
— Я думал выступить против какого-нибудь дракона… Глаза Артура сверкнули лукавством.
— Тогда было бы неплохо положить конец дракону Пелинора. Истории о нем множатся с каждым днем, и люди теперь просто боятся ездить в те края! Гвенвифар говорила, что Элейна попросила отпустить ее навестить отца. Ты можешь сопроводить даму домой. И я велю тебе не возвращаться, пока дракон Пелинора не будет мертв.
- Предыдущая
- 28/70
- Следующая
