Зеленые тени, Белый Кит - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 32
- Предыдущая
- 32/57
- Следующая
— Пост, — задумчиво повторил я. — А в чем ты откажешь себе на время Поста, Майк?
— Я вот подумываю, — тут вдруг Майк затянулся сигаретой, и розовая морщинистая маска его лица проступила сквозь дым, — не бросить ли эту дурную привычку? Обходится как золотая коронка, а легкие забивает, просто жуть. Это ж какой убыток, если прикинуть, за год. Так что ты не увидишь у меня в зубах этой отравы за все время Поста, а там, — кто знает? — глядишь, и совсем брошу.
— Браво! — воскликнул я, некурящий.
— Вот и я себе говорю «браво», — просипел Майк, щурясь от дыма.
— Желаю удачи.
— Это не помешает, — прошептал Майк, — когда имеешь дело с такой разорительной привычкой.
И мы устремились вперед, уверенно управляя машиной и обдуманно балансируя, в объезд торфяной низины, сквозь туман в Дублин, запросто проделывая тридцать одну милю в час.
Простите, если повторяюсь: таких осторожных водителей, как Майк, не сыскать в целом свете, даже в самой что ни на есть трезвой, крохотной, тихой, источающей мед и молоко стране.
Прежде всего, Майк — сама невинность и святость по сравнению с лос-анджелесскими, парижскими и мексиканскими шоферами, которые, плюхнувшись на сиденье, включают кнопочку с надписью «паранойя», или со слепцами, которые, забросив оловянные кружки и белые трости, но по-прежнему в черных голливудских очках, оглашают безумным гоготом Виа-Венето, и только тормозные колодки сыплются, словно карнавальный серпантин, из окон их гоночных машин. Вот развалины Рима после того, как его разнесли рокеры-мотоциклисты, — ночами под окнами вашей гостиницы вы слышите, как они с ревом проносятся по темным римским улицам — христиане, летящие в львиные рвы Колизея.
Так вот, Майк. Посмотрите, как ласково его руки касаются руля в плавном, подобном движению часовых стрелок, вращении, бесшумном, как зимние созвездия, опадающие снежинками с неба. Вслушайтесь, как он спокойным ночным голосом околдовывает дорогу, выдыхая мглу, ласково поглаживая ногой педаль бормочущего акселератора. Скорость — тридцать. Ни милей меньше, ни двумя больше. Майк в надежном челне скользит по бархатному, душистому озеру, где отдыхает Время. Любуйтесь, сравнивайте. Приворожите к себе этого человека летними травами, одаривайте его серебром, крепко жмите руку после каждой поездки.
— Спокойной ночи, Майк, — сказал я у гостиницы. — Увидимся завтра.
— С Божьей помощью, — пробормотал Майк.
И плавно отъехал.
Пропустим двадцать три часа на сон, завтрак, обед, ужин и последнюю стопку на ночь глядя. Пусть в дожде и торфяной мгле растворятся часы, потраченные на превращение дурного сценария в хороший. И вот молодой писатель вновь выходит в полночь из георгианской усадьбы. Из двери выплескивается на ступеньки теплый свет, словно язык пламени из камина. Я на ощупь, как по азбуке Брейля, вслепую двигаюсь в тумане к автомобилю, который, я знаю, должен быть здесь, слышу в незрячем воздухе пыхтение его раздувшегося астматического сердца и кашель Майка, за который он платит дорогую цену.
— А вот и мы, сэр! — говорит Майк.
Я опускаюсь на переднее сиденье, на котором удобно общаться, хлопаю дверцей и говорю с улыбкой:
— Майк.
И тут случается невозможное! Машина срывается с места в карьер, ревет, как доменная печь, рыщет, мечется, а потом уж на полную мощь громыхает по дороге, сметая кустарник и калеча ночные тени. Я хватаюсь за колени и бьюсь головой о потолок в бешеном ритме.
— Майк! — почти кричу я. — Майк!
Мне мерещатся Лос-Анджелес, Мехико, Париж. В отчаянии я уставился на спидометр. Восемьдесят, девяносто, сто миль; мы выстреливаем залп гравия из-под колес и вылетаем на шоссе, проносимся по мосту и мчим по ночным улицам Килкока. И как только вырулили из города, скорость — сто десять. Я чувствую, как все ирландские травы прижимаются к земле, когда мы с воем берем подъем.
«Майк!» — подумал я и повернулся к нему.
Лишь одно оставалось неизменным — дымящаяся сигарета в зубах, заставлявшая его кривить то один глаз, то другой.
Но сам Майк преобразился так, словно сам дьявол сдавил, вылепил и обжег его в своих темных ладонях. Он выкручивал руль до отказа туда и обратно, мы то ныряли под эстакады, то выскакивали из туннелей; задетые нами знаки на перекрестках крутились, как флюгера в бурю.
С лица Майка словно сдуло всю мудрость, во взгляде не осталось ни доброты, ни вдумчивости. На губах не осталось ни терпимости, ни спокойствия. Не лицо, а вымоченная, ошпаренная, ободранная картофелина, личина, скорее похожая на слепящий прожектор, бессмысленно упертый в пустоту. А его проворные руки выкручивают баранку, и мы, накренившись, вписываемся в очередной поворот, прыгая с одного уступа ночи на другой:
Это не Майк, подумал я, а его брат. Нет, в его жизни стряслось что-то ужасное, удар, напасть, семейное горе или недуг. Иначе быть не может.
И тут Майк заговорил. Не своим голосом. Сгинули бархатистость торфяника, влажность мха, теплый камин после холодного дождя и мягкая травка. На меня гаркнул железно-жестяной голос, гром горна, трубы.
— Как поживаешь! Как жизнь?! — проорал он.
И машина страдала от насилия. Она возмущалась переменой, да, именно, одряхлевшая и разбитая, давно отжившая свой век, единственное, о чем она мечтала, — брести шагом, словно заскорузлая попрошайка, к морю, к небу, боясь дышать и растрясти свои кости. Но Майк был неумолим, словно гнал громыхающий драндулет в ад, будто мечтал согреть окоченевшие руки над какой-то особенной огненной геенной. Майк напрягался, и машина напрягалась, из выхлопной трубы вместе со свинцовыми газами били снопы искр. И я, и Майк, и машина — хором отчаянно задребезжали, затряслись и заклацали.
Чтоб не свихнуться, я нашел простое решение. В поисках причины безумной гонки мой взгляд скользнул по Майку, пылавшему, как огненные испарения ада, и наткнулся на ответ.
— Майк, — выдохнул я. — Сегодня же первая ночь Поста!
— И что с того?
— Что? Ты же обещал! Уже Пост, а у тебя сигарета в зубах.
Майк опустил глаза, увидел вьющийся дымок и пожал плечами.
— А! — сказал он. — Я решил покончить с иным.
— С инеем? — вскричал я.
— С другим! — поправил он себя.
И вдруг все стало ясно.
За прошедшие, казалось, тыщу вечеров, стоя в дверях старинного георгианского особняка, я выпивал «для согрева» поднесенную Странным Джоном огненную порцию ирландского виски. Потом, выдыхая обожженной глоткой жар раскаленных, как знойное лето, угольев, я садился в такси с человеком, который на все эти долгие вечера, дожидаясь моего звонка, просто поселился у Гебера Финна в пабе.
«Дурак! — подумал я. — Как же я мог забыть!»
И там, у Гебера Финна, за долгой беспечной беседой, подобной тому, как каждый сажает и взращивает сад, приносит семя или цветок, работает заступом, языком, поднимает милые сердцу пенные кружки, нежно сжатые ладонями, — так вот там и набирался Майк добродушия.
Это добродушие, испаряясь, проливалось мелким дождичком на его пылающие нервы, гасило степной пожар в теле, омывало лицо, оставляя печать мудрости, морщины Платона и Эсхила, румянило щеки, согревало взгляд, смягчало голос до шороха, расправляло грудную клетку, заставляя сердце переходить на мягкую поступь. Добродушие стекало по плечам, урезонивая своевольные руки на трясучем руле, придавало изящества и непринужденности, когда он на сиденье из конского волоса плавно вел машину сквозь туман, разделявший нас и Дублин.
И я, с привкусом эля на языке и обожженной раскаленными парами носоглоткой, ни разу не учуял, чтобы мой старинный друг источал запах спиртного.
— А, — снова сказал он. — Да, я бросил другое.
И головоломка мигом решилась.
Сегодня — первая ночь Поста.
Сегодня Майк впервые за столько ночей, что я с ним ездил, сел за руль трезвым.
Все прошлые сто сорок с лишним ночей Майк вел машину осторожно не потому только, что он заботился о моей безопасности, — просто теплое добродушие плескалось, разливаясь по его телу, пока он выписывал длинные виражи по шоссе.
- Предыдущая
- 32/57
- Следующая
