Воспоминание об убийстве - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 2
- Предыдущая
- 2/56
- Следующая
— Потом? — закричал он. — При нем, не при нем, какая разница? — Тут он сдержался, почувствовав себя виноватым. — Ну ладно. Не буду. Я понимаю, каково тебе.
После ужина она дозволила ему отнести ребёнка наверх. Она не попросила его это сделать; она просто дозволила.
Спустившись вниз, он увидел, что она стоит у радио и слушает музыку, не слыша её. Закрыв глаза, она, казалось, о чем-то спрашивала себя, чему-то удивлялась. Когда он вошёл, она вздрогнула.
Неожиданно она оказалась рядом, быстро обняла его, нежно, как прежде. Её губы нашли губы Дэйва, не отпускали. Он был ошеломлён. Теперь, когда ребёнок исчез из комнаты и был наверху, она снова стала дышать, снова жить. Она чувствовала себя свободной. Стала шептать торопливо, бесконечно.
— Спасибо, спасибо, дорогой. За то, что ты всегда такой, какой есть. Надёжный, такой надёжный!
Он принужденно засмеялся:
— Мой отец говорил мне: «Сын, обеспечь свою семью!»
Она устало опустила голову, темными блестящими волосами касаясь его груди.
— Ты совершил гораздо больше. Порой мне хочется жить так, как когда мы только поженились. Никакой ответственности. Никого, кроме нас. Никаких... никаких детей.
Она сжала его руки, лицо её было сверхъестественно бледным.
— Ах, Дэйв, когда-то были только ты и я. Мы охраняли друг друга, теперь мы охраняем ребёнка, но мы ничем от него не защищены. Ты понимаешь? В больнице у меня хватило времени, чтобы поразмыслить. Мир жестокий...
— Разве?
— Да. Жестокий. Но от него нас охраняют законы. А когда нет законов, хранит любовь. Моя любовь хранит тебя от моих же оскорблений. Для меня ты более уязвим, чем для других, но любовь — твоя защита. Я не боюсь тебя, потому что любовь смягчает твой гнев, неестественные инстинкты, ненависть и незрелость. Ну... а ребёнок? Он слишком мал, чтобы понимать, что такое любовь, или её законы, или что-либо иное, пока мы не научим его. И в свой черёд не станем уязвимыми для него.
— Уязвимыми для ребёнка? — Он отодвинул ее и тихо засмеялся.
— Знает ли ребёнок, что хорошо, а что плохо? — спросила она.
— Нет. Но он узнает.
— Но ребёнок так мал, так аморален, так бессознателен. — Она замолчала. Высвободив руки, она резко повернулась: — Какой-то звук? Что это?
Лейбер оглядел комнату:
— Я не слышал...
Она пристально глядела на дверь библиотеки.
— Вон там, — медленно сказала она.
Лейбер подошел к двери, открыл её и включил в библиотеке свет.
— Ничего. — Он вернулся к ней. — Ты устала. Пошли спать... прямо сейчас.
Погасив свет, молча, они медленно поднялись по бесшумной лестнице холла. Наверху Алиса извинилась:
— Я столько ерунды наговорила, дорогой. Прости меня. Я очень устала.
Он понял и так и сказал.
У двери детской она нерешительно остановилась. Резко повернула медную ручку и вошла внутрь. Он наблюдал, как она очень осторожно подошла к колыбели, заглянула туда и застыла, будто получила удар в лицо.
— Дэйвид!
Лейбер шагнул вперед и подошел к колыбели.
У ребёнка было ярко-красное и очень мокрое лицо; его крошечный розовый ротик открывался и закрывался, открывался и закрывался; глаза пламенели синевой. Руками он хватал воздух.
— Ой! — сказал Дэйв. — Он только что плакал.
— Разве? — Алиса Лейбер вцепилась в перила кроватки, стараясь удержаться. — Я не слышала.
— Дверь была закрыта.
— И поэтому он так тяжело дышит, поэтому у него такое красное лицо?
— Ну да. Бедный малыш. Плакал в темноте совсем один. Пусть сегодня он поспит в нашей комнате — вдруг заплачет.
— Ты его избалуешь, — сказала жена.
Лейбер чувствовал на себе ее взгляд, когда катил кроватку в спальню. Он молча разделся, сел на край кровати. Вдруг поднял голову, тихо выругался и щёлкнул пальцами.
— Проклятие! Совсем забыл тебе сказать. В пятницу мне необходимо лететь в Чикаго.
— Ах, Дэйвид. — Её голос затерялся в комнате.
— Я отложил эту поездку на два месяца, и теперь настал критический момент. Я просто обязан ехать.
— Я боюсь оставаться одна.
— В пятницу к нам приедет новая кухарка. Она всё время будет здесь. Через несколько дней я вернусь.
— Я боюсь. Не знаю чего. Ты мне не поверишь, если скажу. Я, кажется, схожу с ума.
Он уже лежал в кровати. Она выключила свет; было слышно, как она обошла кровать, откинула одеяло, скользнула внутрь. Он ощутил вблизи тёплый женский запах. Он сказал:
— Если хочешь, может, мне удастся задержаться на несколько дней...
— Нет, — неуверенно ответила она. — Поезжай. Я знаю, это важно. Просто я все время думаю о том, что я тебе говорила. Законы, любовь и защита. Любовь защищает тебя от меня. Но ребёнок... — Она вздохнула. — Чем ты защищен от ребёнка, Дэйвид?
Прежде чем он успел ей ответить, объяснить, что глупо так рассуждать о младенцах, она неожиданно зажгла лампу около кровати.
— Смотри, — указала она.
Ребёнок в кроватке не спал, а глубоким, пронзительным синим взглядом смотрел прямо на него.
Снова погас свет. Она дрожала рядом с ним.
— Нехорошо страшиться того, что породил. — Её шепот понизился, стал резким, полным ненависти, быстрым. — Он хотел меня убить! Лежит здесь, подслушивает, ждёт, когда ты уедешь, чтобы опять попытаться уничтожить меня! Я в этом уверена! — Она стала всхлипывать.
Долго она плакала в темноте. Успокоилась очень поздно. Дыхание её стало тихим, тёплым, размеренным, тело вздрогнуло от усталости, и она заснула.
Он задремал.
И прежде чем веки его тяжело сомкнулись, погружая его во всё более и более глубокий сон, он услышал в комнате странный негромкий звук сознания и бодрствования.
Звук крошечных, влажных, упругих губ.
Малютка.
А потом... сон.
Утром сияло солнце. Алиса улыбалась.
Дэйвид Лейбер размахивал часами над кроваткой. «Смотри, малыш! Как блестит. Как красиво. Гляди. Гляди. Как блестит. Как красиво».
Алиса улыбалась. Она сказала, чтобы он уезжал, летел в Чикаго, она будет очень смелой, беспокоиться нечего. Она присмотрит за ребенком. Она станет заботиться о нём, всё в порядке.
Самолет летел на восток. Небо, солнце, облака и Чикаго на горизонте. Дэйва затянуло гонкой заказов, планов, банкетов, телефонных переговоров, споров на заседаниях. Но каждый день он писал письма и слал телеграммы Алисе и малышу.
Вечером, на шестой день вдали от дома, раздался междугородный звонок. Лос-Анджелес.
— Алиса?
— Нет, Дэйв. Это Джефферс.
— Доктор!
— Держи себя в руках, сынок. Алиса заболела. Будет лучше, если ближайшим рейсом ты возвратишься домой. Воспаление легких. Я сделаю всё возможное, старина. Если бы не сразу после родов. Ей нужны силы.
Лейбер положил трубку. Он встал, не чувствуя ни ног под собой, ни рук, ни тела. Гостиничный номер поплыл и стал распадаться на куски.
— Алиса, — сказал он и слепо ткнулся в дверь.
...Пропеллеры вращались, вертелись, кружились, встали; время и пространство остались позади. Дверная ручка сама повернулась в его руке, пол под ногами обрел реальность, вокруг струились стены спальни, освещенный закатным солнцем, стоял спиной к окну доктор Джефферс. Алиса лежала в постели, словно вылепленная из густого снега, и ждала. Джефферс все говорил и говорил, спокойно, не умолкая, при свете лампы мягко тек и бесцветно журчал голос, то понижаясь, то повышаясь.
— Твоя жена чересчур прекрасная мать, Дэйв. Её больше тревожил ребенок, чем она сама...
Внезапно бледное лицо Алисы исказила гримаса, которая тут же исчезла, не успев закрепиться. Потом медленно, чуть улыбаясь, она начала говорить и говорила то, что обычно говорят матери: о том о сем, о каждой детали — поминутный отчет матери, сосредоточенной на миниатюрной жизни в кукольном домике. Но она не останавливалась — пружина была туго заведена, — и к ее тону прибавились гнев, страх и легкое отвращение, что не изменило выражения лица доктора Джефферса, но заставило сердце Дэйва обратить внимание на ритм этого монолога, который всё учащался и конца ему не было.
- Предыдущая
- 2/56
- Следующая
