Книга царств - Люфанов Евгений Дмитриевич - Страница 64

• Предыдущая
• 64/65
• Следующая

Наутро по Москве разнесся слух о болезни государя, а еще через день стало известно, что у него злокачественная и весьма опасная оспа.

Ужас охватил Долгоруких. Быть так близко к осуществлению своих заветнейших желаний, уже чувствовать под ногами ступени трона и вдруг после высоты, на какую они забрались, видеть перед собой пропасть, готовую их поглотить, – князя Алексея трясла нервная лихорадка не слабее оспенной. Но можно было трепетать от страха, однако не бездействовать, и князь Алексей срочно созывал всех родичей на семейный совет.

Фельдмаршал князь Василий Владимирович был у княжны Вяземской в ее подмосковной деревне, но разыскали и его. Прибывший срочный гонец сообщил об опасной болезни государя и просил князя без промедления ехать в Москву. Вместе с братом Михаилом князь Василий прибыл в Головинский дворец.

На дворе крещенский мороз, а в спальне князя Алексея Григорьевича потрескивал горящий камин; стекла окон покрылись густыми морозными узорами, и в комнате от этого был полумрак. На огромной кровати под балдахином, закутанный в телогрейку, сидел князь Алексей, не в силах унимать одолевавшую все тело дрожь. Все большое семейство Долгоруких – и Григорьевичи, и Владимировичи и князь Василий Лукич были в сборе. Последние сообщения лекаря не давали надежд на благополучный исход болезни. Князь Алексей с сыном Иваном и остальные Григорьевичи согласно решили в случае кончины государя провозгласить наследницею его высочайших прав и самодержавной государыней-императрицей его невесту Екатерину Долгорукую.

Прямодушный князь Василий Владимирович напомнил, что, хотя он вначале и высказывался против замысла женить Петра II на Екатерине, но, когда это уже наладилось, не стал препятствовать, а услышав теперь о таком намерении родичей, негодующе сказал:

– Неслыханное дело вы затеяли, чтобы невесте стать наследницей российского престола! Кто захочет быть ее подданным? Не только чужие люди, но и я и прочие из нашей фамилии, никто в подданстве у нее быть не захотят. И ко всему тому невеста с государем не обвенчана.

– Хоть и не венчана, но обручалась, – возразил князь Алексей.

– Обручение – иное, а венчание – совсем иное, – говорил Василий Владимирович.

– Можно тайно обвенчать их, – настаивал князь Алексей, но ему заметили, что совершенный не в положенное церковью время тайный брак не будет иметь законной силы.

– Да ежели б она с его величеством в супружестве была, то и тогда бы в учинении ее наследницей сомненье было бы, – внушал своим двоюродным братьям князь Василий.

Князья Григорьевичи, недовольные возражениями фельдмаршала, еще надеялись склонить его на свою сторону.

– Мы уговорим к тому графа Головкина и князя Димитрия Голицына, а ежели они заспорят о том, то станем бить их. Как так не сделаться по-нашему? Ты – в Преображенском полку главное начальство, и князь Иван там майором, а в Семеновском полку спорить о том будет некому.

– Что вы врете, ребята? – зашумел на них князь Василий. – Как же мне в полку такое объявить? Да меня не только забранят, но и убьют.

Ужасаясь дерзновению своих сородичей и предугадывая гибельные последствия задуманного ими, князь Василий заявил, что сколь безумны, столь и преступны такие замыслы. Он заклинал их отстать от замышленного дела и предвещал в противном случае неизбежную гибель всему их роду.

– Лучше правду вам сказать об этом, а не манить несбыточными мыслями. Вы зашли слишком далеко, начав выказывать себя господами положения.

Но, видя все же непреклонность князя Алексея, его родных братьев и сына Ивана, князь Василий Владимирович покинул Головинский дворец, и с того часа ни он, ни его брат Михаил никогда более не участвовали в совещаниях и действиях других Долгоруких.

Князь Алексей Григорьевич, его сын и братья, не убежденные, а только раздосадованные словами князя Василия, решились действовать, уже не полагаясь на помощь гвардии, поскольку там начальствовал несговорчивый фельдмаршал, и придумывали другое средство, подсказанное датским посланником Вестфаленом. Дипломат прислал князю Василию Лукичу Долгорукому такое письмо: «Слух носится, что его величество весьма болен и ежели наследство Российской империи будет передано цесаревне Елисавете, то Датскому королевскому двору с Россиею дружбы иметь не можно, а понеже его величества обрученная невеста фамилии Вашей, то и можно удержать престол за нею, так как после кончины Петра Великого две знатные персоны, а именно – Меншиков и Толстой, государыню императрицу Екатерину удержали, что и вам по вашей знатной фамилии учинить можно и что вы больше силы и славы имеете».

Это письмо, сообщенное князем Василием Лукичом князьям Григорьевичам, окончательно убедило их действовать своими опасными путями.

Они сочинили будто бы от имени самого государя духовную, по которой наследство престола завещалось в пользу обрученной невесты. Князья – Алексей Григорьевич и Василий Лукич диктовали слова духовной, причем Василий Лукич выказал во всей наготе свое легкомысленное малодушие и человекоугодничество. Он способствовал честолюбивым замыслам Алексея Григорьевича не по своему убеждению, а частью из страха. «В сердце своем горячности о том не имел, – сознавался потом он сам, – а каковым образом в духовной писать указывал, прислуживаясь князю Алексею и опасаясь, чтоб его не раздражить и чтобы в случае, ежели его величество выздоровеет, князь Алексей не учинил бы мне какой беды. К тому же видел, ежели его величество скончается, тогда духовная и все их замыслы не оправдаются».

Князь Сергей писал со слов их сперва начерно, а потом переписал эту «духовную» добрым письмом в двух экземплярах. Один – по приказу отца и дяди подписал князь Иван Алексеевич таким почерком, как его величество сам имя свое подписывал, а другой экземпляр взял с собою, чтобы при удобном случае поднести государю для собственноручного его подписания. И тогда же они решили, что, ежели государь за тяжкою его болезнею, духовной подписать будет не в состоянии, то предъявить народу завещание, подписанное рукой князя Ивана, и сказать, что якобы сам государь такое подписал.

Все было оговорено, и князь Иван помчался в Лефортовский дворец, вбежал к больному, а там сидел Остерман. Иван ходил взад и вперед по комнате, выжидая удобной минуты, но Остерман неотлучно находился тут же и словно сторожил Петра, а тот, в бреду, все звал его к себе.

В ночь началась агония. Петр вдруг приподнялся на постели и громко крикнул:

– Запрягайте сани, поеду к сестре.

И замертво упал на подушки.

Через несколько минут после смерти Петра князь Иван Долгорукий побежал по Лефортовскому дворцу с саблей в руке, крича:

– Да здравствует императрица Екатерина!

Но, не встретив ничьей поддержки, вернулся домой и сжег «духовную».

Все замыслы Долгоруких разлетелись прахом, «яко сосуд скудельный», как говорил Феофан Прокопович.

В наступивший день должна была состояться свадьба Петра II и его обрученной невесты Екатерины, и в тот же день от Долгоруких все отшатнулись, как от зачумленных. Только невеста князя Ивана – Наталья Шереметева сказала о своем суженом:

– Была его невестой, когда он был на высоте, останусь с ним, и когда он низвержен.

Только и остается, что руки на себя наложить, до того противно все стало в Митаве, – глаза завяжи да бежи. Но – куда?..

Вспоминалось Измайлово, проведенная там девичья пора. Вот где привольно все было! Теперь там Парашка хозяйствует, и у нее, должно быть, всего полно. Она запасливая, в мать-покойницу. А тут, в злосчастной этой Курляндии, как была она, Анна, для всех чужой – чужой и осталась.

О, господи! как все было приглядно там. К жилому дому примыкали кладовые, поварни, медоварни, винные погреба. Стоило, бывало, только выйти на крыльцо, и – тут как тут – пестрой шумливой гурьбой все любезные сердцу придворные приживальщики: кто – в овчине навыворот, кто – под стать настоящему ефиопу сажей мазаный-перемазаный; лысый ветхий старик – в цветастом девичьем сарафане, а баба – в бороде и в усах. Одни через голову кувыркаются, другие – тузят друг дружку; кто козой либо овцой заблеял, а кто по-петушиному закукарекал, – и не хочешь, а развеселишься. Вынесут дворские девки под балдахин подушки, чтобы мягко было сидеть, а солнце чтобы подрумяненный лик не напекало, – отдыхай, Аннушка, царевна милая. А ежели наскучит так сидеть, можно вместе с маменькой суд-расправу чинить. Ежели в какой день не окажется подлинно провинившегося, то любого придворного как бы в назидание на предбудущие времена можно было плетью постегать. Иной так смешно по-заячьи заверещит, что и сам палач рассмеется. И обучалась с сестрами там в давнюю девичью пору всем тонкостям заграничного обхождения, чтобы было все на иноземный манер, чужой грамоте и разговорам учились, танцам и другим политесам. Не вернуть теперь этого ничего.

• Предыдущая
• 64/65
• Следующая