Книга царств - Люфанов Евгений Дмитриевич - Страница 23
- Предыдущая
- 23/65
- Следующая
После этого ничто уже не грозило задержке коронации. Но прошла она, кончилось торжество. Герцог каждый день страдал головной болью и вдруг узнал, что кронпринцессы собираются выехать из Москвы в Петербург. Это известие оглушило его, как громом, потому что, как он сам, так почти и вся Москва (в воображении голштинцев) считали за неизбежное, что в день тезоименитства императора, т. е. 30 мая, будет наверняка объявлено радостное для его королевского высочества решение. Теперь и эта надежда разрушалась внезапным отъездом цесаревен.
Одновременно с ними от Тверской заставы отошел гурт рогатого скота, направляемый тоже в Петербург. Дальний и долгий путь предстоял ему – придет на место осенью. Но какие потери произойдут за это время, сколько голов отобьют голодные разбойничьи шайки?.. И пускай бы татям стал приманкой тот скот, нежели они императорских людей начнут в дороге грабить. Вся надежда была на охраняющий подводы вооруженный конвой.
Весь июнь провели царедворцы в пути и наконец-то завидели петербургскую заставу – райские ворота парадиза. Кое-как, при великой усталости, добрались до него. Едва миновали главную заставу, и зловещим видением встретил их «земной рай», украшенный несколькими виселицами. На одних – за шею, а на других – за ребра были повешены какие-то тати – тьфу, тьфу, тьфу! – отвести бы поскорей от них взор.
По возвращении в Петербург вконец опечаленный герцог поведал о своем несчастии обер-камергеру графу Бонде, и тот поспешил к общему их приятелю Монсу. Не застав его дома, Бонде оставил ему записку на немецком языке: «Мой любезный брат! Ох, горе! Я теперь у вас был, да не застал тебя. Государь мой герцог всю ночь в беспокойстве у меня был и не можно его утешить. Он еще ничего не имеет и не слышит, что к его спасению принадлежит. Сердечный братец! попроси ее величество императрицу, чтоб она умилосердилась над бедным опечаленным и влюбившимся моим государем. Он поистине подавлен в сей неподлинности решения и остается истинно вне себя, ежели об одной из принцесс не будет обнадежен. Ей-ей, смерть хозяину моему, ежели милости вашей и божьей не будет. Я не могу его утешить и, ежели ему опять неведомо будет, которая из принцесс наречена ему, то я заклинаю тебя перед богом и всеми святыми доложи о сей нужде государыне. Твоя сестрица генеральша все возможное чинит, чтоб меня с утешением к государю моему отправить, только я ничего не могу уразуметь, разве только ты дашь мне лучшее известие. Я пребываю в ожидании дражайший брат мой. Весь ваш Бонде».
Монс и сам не думал, что дело влюбленного герцога затянется еще на неопределенное время. Еще недавно он говорил своему секретарю Столетову: «Вот цесаревна Анна Петровна – какой человек хороший, а ее, кажется, отдадут за голштинского герцога». Говорил об этом не без укоризны, и видно было, что герцог действительно не стоит цесаревны, хотя сам же он, Монс, и радел об этом деле.
Вся голштинская партия была огорчена и оскорблена тем, что до сих пор не объявлялось об обручении герцога с какой-нибудь из принцесс. Вилим Монс не переставал хлопотать по этому поводу; Екатерина под его влиянием продолжала проявлять свое расположение к герцогу, но царь Петр по-прежнему уклонялся от брачного объявления. Явно, что оно еще не входило в его политические расчеты.
Что же ему, герцогу, самому где-нибудь ловить принцесс и добиваться их согласия стать его супругой, но опять-таки которую из них иметь в виду?
Стало известно, что немецкие актеры станут представлять перед царской фамилией, и герцог обрадовался случаю повстречаться на том феатре с принцессами и с ними побеседовать, но день тот оказался тоже незадачливым. С утра начался дождь и шел до вечера. За той дурной погодой актерское представление не состоялось. Все было против герцога, даже сама природа, и трехлетний срок его упорных, но напрасных ожиданий так и не приводил к желанному концу.
На другой день погода немного улучшилась, и состоялось музыкальное представление, но на нем никого из царской фамилии не было. Герцог ждал и надеялся, что цесаревны вот-вот подойдут. Зрителей было не так много, наверно, потому, что билетный ярлык стоил сорок копеек. Но герцогу было совсем не до музыки, он даже не слышал ее, полагая каждую минуту, что увидит кронпринцесс. Да так и не увидел в полутьме плохо освещенного свечами феатра. А они приметили его.
– Герцог вон там, – шепнула Анне Елисавета.
– Не показывай вида, что заметила его. Не гляди туда.
А когда музыкальное представление кончилось, царственные сестры, так и не увиденные герцогом, выскочили на улицу. У самого выхода был какой-то шум и слышались громкие ругательства. И была свалка. Оказалось, что подрались пьяные конюхи. Их принялись усмирять и тут же высекли.
Через день после того актеры разносили по знатным домам афишки и приглашения пожаловать на трагедийное представление, но его пришлось отменить по той причине, что самый главный актер, коему предстояло изображать заморского короля, был бит батогами, уличенный в том, что выкрал в кухне пирог с вязигой. После битья он ходил враскорячку, и представление заменили танцами. Кронпринцесс в тот вечер в феатре не было, и герцог грустил.
А тут еще очередная неприятность – новый отъезд царя Петра.
Занимаясь разнообразными делами, переходя от усиленной работы к неустанному веселью, Петр в том августе 1724 года присутствовал в Царском Селе на освящении новой церкви. Пиршество после того продолжалось несколько дней, и было выпито более трех тысяч бутылок вина. После того пира царь заболел, пролежал в постели шесть дней и, едва оклемавшись, уехал в Шлиссельбург, и там снова устроил пиршество по случаю годовщины взятия этой крепости. Из Шлиссельбурга отправился на Олонецкий железоделательный завод, где выковал собственноручно полосу железа в три пуда весом; оттуда поехал в Новгород, а потом в Старую Руссу, осматривать соляные варницы. Из Старой Руссы повернул к Ладожскому каналу и был доволен работами, производимыми под ведением Миниха и своего крестника арапа.
А дома у Екатерины своя веселая утеха.
– Вы видели?.. Вы слыхали?.. Вы знаете?.. – только и расспросов при дворе, и смех, неукротимый смех в ладонь, смущенно прикрывающую рот.
Еще бы не смешно! Казанский губернатор Артемий Волынский доставил в Петербург в подарок государыне арапку с ее новорожденным сыном и сообщал в письме: «При сем всеподданнейше доношу: арапка вашего величества родила сына, от которого уже не отрекусь, что я ему отец, ибо воспреемником ему был, и тако, хотя он и сын мой, однако ж не в меня родился, а в мать, – таков был, как сажей выпачкан, и зело смешной». Ну, конечно, над этим можно посмеяться, а еще…
– Вы слышали?.. Вы знаете?..
И в изумленных, расширенных глазах страх, ужас.
– Вилима Ивановича…
– Тс-с… Не называйте его имени…
– Но как же?.. Как?.. Ведь он… его… так близко был к императрице.
– Теперь за эту близость и ответ ему держать. Аж головой поплатится.
– Бирючи по улице кричали, что злоупотребления…
– Так, истинно. Царское доверие во зло употреблял. В амурной близости с самой царицей был.
– А мы-то… мы… водились с ним, дружили…
Всполошились, забеспокоились голштинцы. До брачных ли забот теперь царю! Еще и их самих начнут допрашивать с пристрастием, допытывать да дознаваться – зачем в большом знакомстве с Монсом были? Сразу после шума притихли и попрятались, боялись выходить на улицу, и сам голштинский герцог взаперти сидел, как арестованный.
Конечно, тяжелых переживаний и у петербургских знатных персон было с избытком, но они все же не ввергали холеные свои руки в ременный хомут дыбы, и кнут не разрисовывал им спины своими узорами. Вроде бы даже и удивительно было, как это государь император отказался от прежнего своего правила вести дознанье со всей строгостью. Царь Давид сказует: честь царева суд любит. В народе такой говор держался, что коронованная государыня какими-то известными ей кореньями и волшебством обводила супруга, ублажала и смягчала его гнев.
- Предыдущая
- 23/65
- Следующая
