Печать и колокол - Кларов Юрий Михайлович - Страница 17

• Предыдущая
• 17/58
• Следующая

Когда, узнав о случившемся, Жак Десять Рук прибежал в сад Кордельеров, он увидел валявшуюся на земле расколотую урну: мюскадены бесчинствовали и здесь. Невдалеке под чугунной скамейкой, на которой любила сидеть Симона Эрар, он нашел красный мешочек с пеплом и окрашенные кровью Марата листки «Друга народа»[3]. Жак обшарил все вокруг – медальона не было…

Чтобы расчистить дорогу к трону, консулу Бонапарту необходимо было избавиться и от приверженцев Бурбонов, мечтавших вместо казненного Людовика XVI провозгласить королем его брата, и от якобинцев, которые продолжали отстаивать идеалы Республики. Но все же, по мнению первого консула, якобинцы представляли для него большую опасность, так как пользовались поддержкой народа.

Наполеону нужен был лишь повод для их разгрома. И такой повод вскоре представился.

24 декабря 1800 года, когда первый консул, направляясь в Оперу, проезжал по улице Сен-Никез, позади его кареты взорвалась «адская машина». Мостовая покрылась телами убитых и раненых. Наполеон же не только остался жив, но и не получил даже царапины…

Как вскоре выяснилось, покушение на улице Сен-Никез организовали роялисты. Тем не менее начавшиеся сразу же после взрыва аресты якобинцев продолжались. Арестован был и генерал Россиньоль, которого полиция пыталась представить чуть ли не главным заговорщиком.

Полицейский чиновник, допрашивавший генерала, долго и настойчиво добивался от Россиньоля признания в том, что тот, якобы находясь на улице Сен-Никез, подал знак террористам приступить к действиям, как только появилась карета Наполеона. Но Россиньоль не собирался признаваться в том, к чему не имел ни малейшего отношения. И во время одного из допросов чиновник положил перед генералом медальон работы Жака Десять Рук:

– Вам знакома эта вещь?

– Да.

– Она была найдена недалеко от места взрыва.

– Допускаю такую возможность.

– У нас имеются данные, что медальон принадлежит вам.

Россиньоль заявил, что медальон никогда не являлся его собственностью и был похищен из урны в саду Кордельеров мюскаденами почти шесть лет назад. Что же касается самого Россиньоля, то он в то время, когда было совершено покушение, находился у себя дома в Сент-Антуанском предместье.

– Кто это может подтвердить?

– По меньшей мере три свидетеля.

– Три якобинца? – усмехнулся чиновник. – У полиции более широкие возможности, чем у вас, генерал. В случае необходимости мы выставим тридцать три свидетеля. Но мне почему-то кажется, что такой необходимости не будет. Лучше всего против вас свидетельствует ваше собственное прошлое, генерал.

– Но, в таком случае, среди обвиняемых должен быть и министр полиции господин Фуше, – сказал Россиньоль. – В прошлом он был депутатом Национального собрания, председателем Якобинского клуба и, наконец, членом Конвента, из тех, что вместе с Дантоном, Маратом и Робеспьером голосовал за смерть Людовика…

– Прошлое господина министра успел забыть не только он сам, но и Франция, – возразил чиновник, – а о вашем прошлом все помнят, в том числе и вы. Поэтому, если вы даже не причастны к покушению, для вас все равно имеет смысл чистосердечно признаться. Лишь это может спасти вашу голову. Надеюсь, вы меня поняли?

Россиньоль прекрасно понял своего собеседника, но у него не было никакого желания признаваться в том, чего он не совершал. И хотя генерал великолепно знал хамелеона Фуше, с которым ему неоднократно приходилось встречаться во времена революции, он не мог не использовать последний шанс. Поэтому Россиньоль попросил передать министру полиции свою просьбу вызвать его на допрос. Чиновник не возражал. Разумеется, он безотлагательно передаст просьбу арестованного. В этом Россиньоль может не сомневаться.

– Но, как вы сами понимаете, генерал, министр очень занят и вряд ли сможет уделить вам время…

Однако сомнения чиновника не оправдались: Фуше нашел время для беседы с опальным генералом. Вечером того же дня Россиньоля привезли под охраной в министерство полиции и ввели в роскошно обставленный кабинет бывшего председателя Якобинского клуба.

– Мне бы хотелось побеседовать со своим старым другом наедине, – сказал Фуше, любезно приветствуя Россиньоля.

Стража тотчас же удалилась.

– Садитесь, генерал. Прискорбно, что нам привелось встретиться при таких печальных обстоятельствах, но все равно мне очень приятно вас снова видеть. Я стал сентиментален, а вы вызываете воспоминания, которые всегда приятны хотя бы потому, что являются воспоминаниями.

Россиньоль заметил на украшенном бронзой столе министра все тот же медальон.

– Прекрасная вещь, – сказал Фуше, который неплохо разбирался в ювелирных изделиях. – Если не ошибаюсь, работа Дюпонта?

– Да.

– Некогда я хотел у него приобрести бюст покойного Марата. Кстати, к Жан-Полю я всегда относился с глубоким уважением, хотя покойник и был несколько резковат и нетерпим. Но, насколько я понял, вы решили меня навестить не для того, чтобы предаваться воспоминаниям?

Выслушав Россиньоля, Фуше улыбнулся:

– Использовать медальон в качестве доказательства? Да, выдумка не из удачных. Ведь историю медальона знаете не только вы. К сожалению, в моем министерстве пока еще слишком много дилетантов. Увы, но это так. Можете не сомневаться, что ваша критика будет учтена, а виновные – мною наказаны. Я не потерплю таких грубых методов в полицейской работе. Но боюсь, что в вашей судьбе это никакой существенной роли не сыграет…

– Вы считаете меня виноватым в покушении?

– Разве я произвожу впечатление дурака? – вопросом на вопрос ответил Фуше.

– Тогда в чем же дело?

– В том, что вам необходимо было своевременно покинуть Францию.

Россиньоль пожал плечами.

– Вы, надеюсь, не будете отрицать, что являетесь якобинцем?

– Я всегда был якобинцем.

– То, что вы им были, не беда. Беда в том, что вы им остались, – благожелательно сказал Фуше. Он взял в руки медальон и прочел вслух выгравированные на нем слова Марата: – «Свобода должна существовать только для друзей отечества, железо и казни – для врагов»… Очень хорошо сказано, – кивнул головой Фуше. – У Жан-Поля было золотое перо. Но времена меняются. И первый консул считает, а у меня нет никакого желания с ним спорить, что друзьями отечества являются лишь друзья генерала Бонапарта. А ведь вы себя к их числу не относите, не правда ли?

– Нет, я не отношу себя к друзьям первого консула, – подтвердил Россиньоль.

– Тогда для вас остаются лишь железо и казни…

– Даже если я не принимал участия в покушении?

– А какое это имеет значение? Если вы не принимали участия в этом заговоре, то вы, по всей вероятности, будете участвовать в следующем. Не лучше ли вас избавить от искушения? Я очень сожалею, генерал, но не уверен, что смогу чем-либо помочь вам. Впрочем, я подумаю.

…Спустя две недели, когда Россиньоля отправляли в ссылку на Сейшельские острова, его навестил в тюрьме полицейский чиновник.

– Господин министр поручил мне передать вам этот медальон и сказать, что, к его глубочайшему сожалению, это единственный подарок, который он может вам сделать.

Что ж, Фуше проявил если не благородство, то внимание. На большее Россиньоль и не рассчитывал. Он вложил в ньеллу переданный ему накануне Альбертиной Марат красный мешочек и повесил медальон себе на шею.

А на следующий день отплывающий из Марселя бриг «Святая Женевьева» навсегда увез мятежного генерала из Франции…

– Теперь, насколько я понимаю, нам с вами предстоит путешествие на Сейшельские острова? – предположил я.

Василий Петрович отрицательно покачал головой:

– Не угадали. Но мы действительно покинем Францию.

– И куда же мы отправимся?

– В Россию, в излюбленную летнюю резиденцию русских императоров и императриц – в Царское Село.

Треугольный медальон загадочно мерцал в свете настольной лампы.

В орнаменте из остроконечных фригийских колпаков на вершине пирамиды покоилось освещенное факелами тело Друга Народа. Лавровый венок, ванна, окровавленная рубашка…

• Предыдущая
• 17/58
• Следующая