Зимний сон - Китаката Кензо - Страница 7

• Предыдущая
• 7/44
• Следующая

Все было гармонично, с регулярным ритмом. За окнами бесновался ветер, в доме гудел холодильник, и это уже казалось посторонними шумами. Очарование момента спадало, и я снова понимал, что я никакой не инструмент, а обычный человек из плоти и крови.

Сколько себя помню, это, пожалуй, было самым интересным способом убить вечер.

После ужина я обычно пил коньяк. В отношении спиртного я непривередлив. Лишь бы скорее погрузиться в забытье.

Теперь же у меня не было намерения умереть.

Зазвонил телефон. Не знаю зачем, но в хижине стояло три, а то или четыре аппарата, и когда поступал вызов, они разом начинали трезвонить.

– Вы работали?

Это была Акико Цукада.

– Нет, солнце ушло.

– Не хотела вас беспокоить. Ваш номер мне дала супруга смотрителя.

– Что вам надо?

– Ничего особенного. Просто хотела продолжить наш разговор. Мне показалось, вы сочли меня девушкой, которой негоже приходить к мужчине на ночь глядя. Вот я и подумала: лучше позвоню.

Продолжить разговор? Мне казалось, мы уже обо всем переговорили.

– Только не о живописи.

– Согласна.

– Живопись не станет понятнее, если о ней говорить. Когда пытаешься выразить живопись словами, получается чушь.

– Вы ненавидите машины?

– Нет.

– И мою машинку тоже?

– Замечательная машинка. В ней ваша сущность.

– Не хотите завтра прокатиться? Я хотела подняться на вершину, взглянуть на краски осени.

– Не люблю менять привычек, особенно с утра.

– Ну давайте тогда после обеда.

– Сумеречный свет обманчив. Не согласны?

– Не знаю, что истинно, что ложно – все так относительно.

– Боюсь, вы правы.

– Мне хочется, чтобы вы поучили меня рисовать, запечатлевать форму.

– Этому не научишь.

– Я так бездарна?

– Не в способностях дело. Когда рисуешь форму, ты запечатлеваешь самое себя. Это мало кому понятно. Умения вообще роли не играют. Ты либо можешь выразить себя в рисунке, либо нет. Такому не научишь.

– Кажется, я понимаю, о чем вы.

– Я, по-моему, просил не говорить о живописи.

– Сэнсэй, а чем вы сейчас занимаетесь?

– Да особенно ничем.

– Вы ни о чем больше не думаете?

– Может, и думаю. Придет мысль – и тут же ее забуду.

– Вы ведь всегда бегаете по утрам?

– Хмель из тела выгоняю. Хорошо потом себя чувствуешь.

– А когда он выходит, хмель, вы начинаете видеть то, чего не замечали раньше?

– Да, тогда мне хочется считать звезды.

– В каком смысле?

– Бывает, глядишь в ночное небо, а там звезды – и такая красотища! При этом ведь не приходит в голову их считать, правда?

– Вроде бы понимаю.

Я засмеялся. Пламя стало пониже. Подтянув за собой телефонный провод, я подошел к камину. Провод натянулся, но мне удалось подкинуть в огонь новое поленце.

– Дрова прогорели. Новых подложил.

– Здорово. Ах, люблю, когда в доме камин.

– Да он особенно не греет. Можно задать вам один вопрос?

– Пожалуйста.

– У вас есть приятель?

– Был. Мы уже три месяца не встречаемся.

– Тоже художник?

– Нет, спортсмен. Рэгбист.

– Вы его любили?

– Не знаю. Ему все время хотелось, чтобы я пришла на игру, поболела за него, а я не умею радоваться или переживать в окружении людей.

Я закурил.

– А вы щелкнули «Зиппо».

– У нашего героя «трехмесячной давности» тоже была зажигалка «Зиппо»?

– Он вообще не курил. Спортсмены почти все не курят.

– Я, пожалуй, закругляюсь. – Уже?

– Не люблю говорить с человеком, не видя его лица. И без долгих предисловий повесил трубку.

Взял со стола бокал коньяку и осушил его залпом. Поднялся и взбежал по ступенькам на второй этаж, в мастерскую. Подошел к подрамнику, на котором была натянута «сотка» с единственной линией. Очень скоро я с головой ушел в работу: взял уголь и стал стремительно покрывать холст черными линиями.

В черноте стало нечто просматриваться. Тут я остановился. Три часа, что простоял перед полотном, пролетели подобно мигу. Я всегда предпочитал естественное освещение, но когда на меня находило, как теперь, то плевал на такие вещи.

Я спустился в гостиную и долго смотрел в очаг.

Дрова давно прогорели, остались только несколько мерцающих угольков. Я взял кочергу, сгреб их к центру в одну рдеющую кучку. Угли разгорелись, пыхнуло жаром. Сверху положил пару лучинок и стал наблюдать.

Потом, не знаю, сколько времени прошло, еле слышно шикнув, пламя охватило лучинки. Я подложил деревяшку покрупнее. Огонь разгорелся.

Дрова начали потрескивать, но тело осталось невосприимчиво: я не чувствовал себя инструментом.

Я потянулся на диване и замер. Я был совершенно трезв. Иными словами, мне хотелось считать звезды. Плеснул себе полбокала коньяку.

В очаге потрескивал огонь, и снова навалилось хмельное чувство. Я отыскал нож, который точил весь день. Взял лучинку и принялся строгать ее легкими движениями. Стружки, точно живые, прыгали мне на колени.

Я цедил коньяк и строгал лучину, пока от нее не остался пенек. Удивительно, как она растаяла в ладони.

– Вот так и жизнь, – сказал я. Вздохнул и, удивившись собственной нелепости, засмеялся. Собрал стружки в горсть, зашвырнул их в очаг. Пламя вспыхнуло, но тут же снова утихло.

Коньяк я допил.

Стояла глубокая ночь, но в сон еще не клонило. Вспомнилась женщина, которая была у меня в Нью-Йорке. Полька. Она утверждала, что учится на кинорежиссера, а на самом деле стремительно превращалась в шлюху.

Помню, рисовал ее нагую. Сделал шесть набросков, хотя и не испытывал к ней сексуального желания. Я мог вожделеть к грязным потаскушкам с Бродвея, но красивое тело белой женщины было для меня объектом искусства.

Что бы она ни говорила, это я ее бросил, а не наоборот.

Как же давно все было, хорошо забытое старое. Теперь прожитое казалось интрижкой из далекого прошлого. Да, в делах любви счет времени совсем другой. Уже и не вспомню ее тела, забыл, как ее зовут. Эпизод. Остались лишь болезненные и смутные воспоминания.

Я погрузился в дрему. Ползком добрался до спальни, вспомнил, что забыл принять ванну.

И тут же заснул.

Я бегал, как и всегда.

Мне и без секундомера было ясно, что результаты уже не улучшатся. Организм набрал оптимальную форму, и меняться уже ничего не будет.

Добежав до перевала, я остановился и стал делать упражнения на растяжку.

Акико не было видно. Из увядшей травы выглядывал валун.

Мне захотелось его нарисовать. Я и сам удивился: с чего бы это? И дело было не в желании показать, какой я мастер, – что-то меня подстегнуло в наброске Акико, а может, в самом валуне.

Я брел по траве к валуну. Высотой он был почти с человека и метра два в обхвате, не меньше. В основании несколько сужался, и казалось, что камень вот-вот покатится. Возможно, под землей была похоронена более мощная часть, а может быть, валун действительно опирался лишь на это шаткое основание. По одному виду сказать было трудно.

Я ощутил рядом чье-то присутствие, услышал голос. Из-за валуна выглянуло лицо Акико. Она улыбалась. Машины на прежнем месте не оказалось – наверно, она спрятала ее в укромном местечке.

– Что, сэнсэй, тоже валун по сердцу пришелся?

– Я заметил у него стебель, захотелось рассмотреть поближе.

– А мне такого в голову не пришло.

– Я только хотел на хвост ему наступить, не считать же из-за этого меня убийцей?

– Что-что?

– Да не важно.

Я махнул ей рукой, взбежал по склону и припустил своей дорогой.

Вернувшись в хижину, я первым делом принял душ. Потом вынес на террасу камни и принялся точить нож. Накануне обстругивал им лучинку, и лезвие слегка потускнело. Но крупнозернистым камнем я не пользовался. Я медленно водил клинком по мелкому точилу, ощущая его скользкую поверхность. Серебряная крупица ясно проглядывала.

Это была такая крупка на поверхности лезвия, и сколько бы я его ни точил, она не стиралась. Я все ломал голову, как такое возможно, словно бы пытался разрешить физическую задачу. Видимо, в стали имелись вкрапления некоего более жесткого материала. Когда я затачивал лезвие, на поверхности бруска получалось что-то вроде пудры, которая сама по себе полировала нож. И получается, пока я точил, более мягкие части лезвия стачивались, а более жесткие начинали проглядывать – та самая крупка. Так я себе объяснил то, что при полировке крупицы становились еще рельефнее.

• Предыдущая
• 7/44
• Следующая