Зимний сон - Китаката Кензо - Страница 18

• Предыдущая
• 18/44
• Следующая

– Сэнсэй, – тихо проговорила девушка, пристально на меня взглянув. Я толкнул ее на постель и обнял. Акико закрыла глаза, отвернулась. Я сунул ладони под воротник ее свитера. Она почти не сопротивлялась, если не считать легких покачиваний головой. Мало-помалу кожа соприкасалась с кожей. Казалось, прошло много времени, прежде чем соединились наши тела; торопиться мне было некуда.

Мы слились воедино. Акико тихо постанывала от боли. Я слушал и не воспринимал эти звуки как человеческий голос – скорее они походили на шорох травы, тихо покачивающейся в ночном бризе, на завывающий в горах ветер. Наше совокупление казалось чем-то нереальным.

Когда все кончилось, Акико погладила мое небритое лицо. Я понял, что до сей поры девушка не знала мужчины, хотя это ничего не меняло.

– Ты похудела, осунулась. Я и раньше замечал, когда видел тебя в мастерской, а теперь щеки совсем впали.

Широко раскрытые глаза Акико были совсем рядом с моими. Я пропихнул язык меж ее губ. Слюна стала стекать ей в рот и я ощутил, как она сосет.

Девушка долго пила мою слюну. Язык противился ее силе. Когда она прекратила сосать, мой язык находился в самой глубине ее рта.

Мне стало так одиноко, что я задрожал, но было тепло, и дрожь унялась.

Я закрыл глаза.

Когда я их снова открыл, вокруг царила темень. Кроме сумеречной прохлады, рядом ощущалось присутствие теплого тела.

– Ты спал мертвецким сном.

– На какое-то время я умер. Смерть – отдых для человека.

– Ты всегда умираешь, засыпая?

– Не всегда. Бывает, не умираю, но тогда не высыпаюсь, встаю разбитым.

Акико тихо засмеялась.

– А сейчас чем бы тебе хотелось заняться?

– Не знаю. Я проголодался.

– Обедал?

– Только выпил, и все. Первый раз за три дня встал, и захотелось пробежаться.

– Пил, значит? Тогда понятно. То-то я, смотрю, захмелела.

Она снова засмеялась.

Вылезла из-под одеяла, и ощущение ускользающего тепла смешалось с желанием увидеть ее обнаженной в лунном свете.

Я смотрел, как она отыскивает в темноте махровый халат. Казалось, из-под лестницы исходит свечение. Свет из окна вдруг стал казаться каким-то неестественным.

Я какое-то время смотрел на этот свет, а когда спустился вниз, Акико как раз вышла из ванной. Свеженькая после душа.

– Я подогрею карри. А когда подрумяню мясо, положу его в горячую подливу, – обыденно проговорила Акико, так, словно между нами ничего не произошло. Я сел на диван, закурил сигарету. Девушка возилась на кухне в халате.

На столе в гостиной лежали уголь и альбом, но мне не хотелось рисовать.

До меня донесся запах карри. Акико принесла пиво.

– У меня будто камень с плеч свалился.

Хозяйка налила пива. Она уже не флиртовала, и очаровательная неуверенность тоже куда-то исчезла.

– Я чувствовала, что между нами какое-то совершенно лишнее напряжение. А потом посмотрела на тебя спящего, и все прошло.

– Это, случайно, никак не связано с потерей девственности?

– Выходит, ты все-таки можешь нормально изъясняться.

– Помнится, ты говорила, что лишилась девственности в семнадцать. Выходит, соврала?

– Курю с пятнадцати. Тем мои шалости и ограничивались. А ты надеялся, что я все еще девственница?

– Как-то не задумывался.

Я пил пиво, рассеянно глядя на Акико. Она встала и принялась готовить салат. На сковородке шкворчало мясо.

– Не готово еще?

На пустой желудок ждать невозможно.

– Заправку приготовила, – сказал Акико, встряхивая бутылку. Я зацепил палочками пару ломтиков огурца. Заправка оказалась недурна.

Хозяйка внесла карри. На этот раз мясо отличалось: не перетомленное, мясной вкус остался.

– Хочешь, я тебя завтра нарисую?

– Только завтра?

– Мне сейчас не хочется.

– Обнаженной?

– Не знаю. Посмотришь, как я работаю.

Мне хотелось нарисовать женщину по имени Акико.

– Щетину сбрей, ладно?

– Натирает?

– Да нет. Страшно. Я когда увидела тебя в мастерской, так перепугалась, что даже звонить боялась.

– И сейчас я страшный?

– Не знаю.

Мы вели совершенно обыденные разговоры. Если бы кто-нибудь увидел нас в ресторане, наверняка принял бы за отца с дочерью. После карри по всему телу выступила испарина. Мясо было острым, горячим – к тому же я впервые за несколько дней по-человечески поел. Акико поставила музыку – соло на фортепьяно. Видимо, это была ее любимая вещь.

– К музыке безразличен?

– Пожалуй. Раньше как-то не задумывался.

– Бывает, до слез растрогает. Я часто ее слушаю, хотя плачу не всегда.

– Так бывает.

Я закурил. По щекам Акико потекли слезы.

Холст двадцатого формата покрывал сантиметровый слой краски – уж очень долго я наносил линии слой за слоем.

С полотна будто исходили чувства. Как меня угораздило такое сотворить? Часами я размышлял, стоя перед холстом. Тут не было намеренности с моей стороны – я просто позволял картине родиться к жизни. Отложив картину в сторону, я достал чистый холст двадцатого формата и легкими движениями набросал углем некую фигуру.

Это была женщина, Акико. Я безотчетно водил углем по холсту, пока не получилось обнаженное тело, нечто среднее между абстракцией и конкретным образом. В мозгу отпечаталось, что набросок отнюдь неплох.

Когда стемнело, я направился проведать Акико. Взял с собой целую коробку собственноручно изготовленных стеков.

– Можно попросить у тебя холст? И краски.

– Как, сейчас?

– Да, прямо сейчас. В голове засела картина, надо ее излить.

Хозяйка спустилась в гостиную и принесла мне все необходимое.

Я выдавил краски на палитру, смешал их стеками и нанес на полотно, полностью покрыв его бледно-голубым. Мне даже не нужна была модель, так что Акико наблюдала за работой из-за плеча.

– На сегодня, пожалуй, хватит.

– Жутковато.

– О чем ты?

– Знаешь, здесь ни формы, ни цвета, но все равно понятно, что там, на полотне, я.

– Этого не стоит бояться.

– Наверно.

– Есть хочу.

Еда была уже готова, Акико заранее об этом позаботилась.

Не спросив разрешения, я принял душ. Хозяйка предусмотрительно обновила зубные щетки и повесила свежие полотенца. Вернувшись из ванны, я достал из холодильника баночку пива.

На горячее шла форель.

– Сейчас опять высмеивать станешь.

– Барьеры никому не нужны, я думал, мы их уже сняли.

– Верно говоришь. Я тебе приготовлю, а ты смейся, если хочешь. Только мне все равно почему-то кажется, что это имеет какое-то отношение к живописи.

Да, отношение тут было самое непосредственное. И дело не только в готовке: у нее все было связано с живописью. Просто Акико, вероятно, это обнаружила через стряпню.

– Вкусно.

– Лукавишь.

– Да нет. Отлично готовишь.

Акико засветилась от счастья.

Поужинав, мы немного выпили и поднялись на второй этаж. Говорили мы как любовники и при желании всегда могли заняться сексом. На меня нашло неведомое ранее умиротворение, приятное спокойствие. Я даже не задумывался, чем это грозит моей душе.

Оборотной стороной монеты была жестокость, и я, увы, хорошо это знал. Я не старался погрузиться в блаженное ощущение мира и не придавал ему большого значения. Так бывает в солнечный зимний день: проглянет солнце сквозь голые ветви, согреет жухлую траву, и непременно подует стылый ветер в лицо.

День растянулся на четыре. Полотно в доме Акико избороздили режущие контрастные линии на небесно-голубом фоне. Эти линии не имели видимых очертаний, и все же на холсте узнавалась Акико.

В моей хижине ждала другая Акико, зародившаяся в виде стайки разноцветных брызг. Любой, кто бы увидел картину, сразу признал бы девушку.

Позвонили из Токио.

– Нью-йоркский художественный музей просит вас представить что-нибудь для Выставки современного искусства.

Это был владелец моей галереи. Голос его дрожал от волнения, которое он безуспешно пытался скрыть.

• Предыдущая
• 18/44
• Следующая