Весна - Бруштейн Александра Яковлевна - Страница 1

• 1/74
• Следующая

С самого восхода солнца — а солнце весной просыпается рано! — я уже сплю каким-то странным сном, — раздробленным на кусочки. Часто просыпаюсь, еще сквозь сон вспоминаю: «Сегодня! Сегодня!..» Словно мне с вечера подарили какую-то радость — и она лежит тут, у меня под подушкой. Я как бы на миг ощупываю памятью эту радость — здесь она, здесь, на месте! — и снова засыпаю.

Нет, радость, которую мне подарили, не лежит под подушкой; она подмигивает мне с листка отрывного календаря на степе:

13 мая 1899 года. Это уже сегодняшнее число. Сердце бьется веселыми толчками, такими сильными, что я даже начинаю напевать:

Вообще-то я не позволяю себе петь во весь голос — из человеколюбия: голос у меня… ох! Папа уверяет, будто от моего пения.

Но сегодня можно позволить себе даже запеть (чуть слышно, конечно!). Ведь сегодня особенный день! Сегодня нам выдадут последние в этом учебном году «Сведения об успехах и поведении», объявят фамилии тех учениц, которые перешли в пятый класс и стали отныне — старшеклассницами!

Сегодня мы на целых три летних месяца расстанемся с институтом, где нас обучают, воспитывают и, как говорят наши синявки — классные дамы, — «учат всему доброму».

Мы, однако, считаем, что учат нас вот именно многому, совсем не доброму. Четыре года назад, когда мы поступали в институт, ну до чего же мы были дурочки! Не умели врать, скрытничать, притворяться, — словом, не знали простейших вещей.

Теперь мы это умеем, ох, умеем! И не бездарнее, чем другие. Мы притворяемся, будто у нас болят зубы, или голова, или живот (слово «живот» синявки считают неприличным — мы должны говорить: «У меня болит желудок!»). Мы стонем — смотрим удивительно честными измученными глазами прямо в глаза обманываемых нами учителей и синявок, — наши лица выражают нестерпимую боль, все для того, чтобы нас отпустили с урока, к которому мы поленились подготовиться.

Удивительно: нашу компанию подруг — Лиду Карцеву, Варю Забелину, Маню Фейгель, Катю Кандаурову, меня — синявки считают «правдивыми девочками»! А мы, в общем, такие же лгуньи, как все остальные. В чем же дело? Просто, как объясняет наша одноклассница Меля Норейко: «Когда вы врете, у вас в глазах все-таки какой-то стыд есть!»

Словом, у нас нет недостатка в умении соврать, а есть только переизбыток стыда.

Сегодня кончается учебный год. Это был очень трудный год.

Изо дня в день, из урока в урок нас подгоняли напоминаниями о том, что весной, при переходе в пятый класс — в старшие классы! — нам предстоят трудные экзамены, и не только письменные, как в других классах, но и устные. По всем предметам — по русскому языку и по церковнославянскому, по французскому и немецкому, по арифметике, истории, географии, физике, алгебре, геометрии, по ботанике и зоологии. Нам приходилось очень много работать, да к тому же еще изо всех сил и возможностей помогать отстающим подругам, занимаясь с ними в неучебное время.

Была у меня и моих подруг в этом году еще одна работа: бесплатные уроки, которые мы даем разным людям. Трудно даже вообразить, как много молодежи — да и только ли одной молодежи! — хочет учиться, а вот не может: нет средств! Чаще всего это молодые рабочие, работницы или просто дети бедных людей, за которых некому платить в гимназии и школы, да и не принимают их ни в какие гимназии.

Мои ученики — два типографских наборщика. Они работают в типографии, где печатается местная газета, и приходят ко мне ежедневно около восьми часов утра — за час до моего ухода в институт. Из-за этого раннего урока мне приходится вставать рано: в половине восьмого. А для меня это ужас как трудно! Не могу я так рано вставать — вот, что хотите, не могу! Именно в этот час у меня оказывается самый неодолимый сон — и рада бы встать, и хочу встать, огорчаюсь, что не встаю, — а не могу вырваться из сна…

В течение всей минувшей зимы каждое утро, в половине восьмого, Юзефа, моя бывшая няня (теперь няня моего младшего брата, Сенечки), приходила меня будить. Сквозь сон я слышала, как она тормошила меня:

— Вставай, гультайка (лентяйка)! Вставай! Молоко! Пришли твои учни (ученики).

Но я почти не соображала, о чем бубнит Юзефа. Какое-то молоко. Какие-то учни… Молоко-коломо… учни-мучни-скучни…

Молоколо… Коломоло…

И я ни за что не могла заставить себя проснуться, вылезть из теплой постели, нашарить ногами туфли (окаянные туфли, всегда они почему-то успевают за ночь разбрестись по всей комнате, ищи их!). Не хотелось бежать мыться — ведь кран только и ждет моего появления, чтобы начать плеваться струей холодной воды.

— Ну что за малодушие! — сердится папа. — Неужели ты не можешь вставать, как люди встают?

— Не могу… — говорю я виновато.

Перед папой мне было особенно стыдно. Ведь он встает так быстоо, когда его зовут ночью к больным! Бывает, что он лишь незадолго перед тем лег, только что возвратившись от другого больного, — устал, еле держится на ногах, а вот поди ты! Вскакивает, быстро моется, одевается, собирает свои медицинские инструменты — поехал! Бывает, что Юзефа, которая его будит, делает это неохотно — ей жалко папу: не дают ему, бедному, поспать! Иногда между папой и Юзефой возникают при этом короткие стычки.

— Пане доктоже… — говорит Юзефа нерешительно. — Я им скажу, чтоб к другому доктору пошли, а?

— Опять ваши глупости, Юзефа! Чем вам этот человек не понравился, который за мной пришел?

— Д чему ж там наравиться? — говорит Юзефа с сердцем, — Бахрома на штанах, а пальтишко, как у шарманщика. Он вам и пяти копеек не заплатит — от помяните мое слово!

— Юзефа! — грозно рычит папа.

— «Юзефа, Юзефа»! Пятьдесят лет я Юзефа! Приходят голодранцы, а вы бежите к ним со всех ног, как пожарный или солдат.

— А по-вашему, болезнь не пожар, не война?..

Так относится к своим обязанностям папа. И от этого мне бывало нестерпимо стыдно всякое утро, когда начиналась, как называла Юзефа, «тиатра» с моим вставанием.

— Что ты за человек? — огорчался папа. — У тебя нет воли даже для того, чтобы заставить себя встать!

Это и меня огорчало. Без воли куда я гожусь? Для любого подвига, даже самого пустякового, — например, для того, чтобы спасли утопающего в реке человека, — нужна воля! Ведь не угадаешь, в какое время года человек вздумает тонуть! Вдруг осенью или даже зимой? Как же я заставлю себя, если у меня нет сильной воли, броситься в холодную воду или даже вовсе в грорубь? Или вот. Недавно я читала об одном замечательном ученее: он сам себе привил чуму — и до последних минут жизни, уже умирая, вел наблюдения и записи о своем состоянии. Разве без воли такое сделаешь?

Даже для того, чтобы учиться — а ведь я мечтаю после окончания института поступить на Высшие женские курсы, — для этого тоже нужна воля, и не малая! Надо учиться, работать, а мне вдруг захочется в театр!

— Через несколько минут к тебе придут ученики, а тебя невозможно вытащить из постели — сердился папа.

— Они подождут пять — десять минут!

— Какая гадость! — Папа смотрел на меня с брезгливостью, словно на клопа или на жабу. — Эти люди всю ночь работали в типографии. Им, поди, тоже хочется спать, еще сильнее, чем тебе: ты ночью спала, а они стояли у наборной кассы. Но они не пошли домой, не легли спать — они пришли к тебе на урок. А ты заставляешь их дожидаться! Ты оскорбляешь, унижаешь их — вы, дескать, бедняки, я с вас денег не беру, значит, не обязана я обращаться с вами вежливо!

• 1/74
• Следующая