Отец Горио - де Бальзак Оноре - Страница 19
- Предыдущая
- 19/61
- Следующая
— Вы что-то очень мрачны, господин маркиз, — сказал Вотрен, окинув Растиньяка своим особым взглядом, казалось проникавшим в самые сокровенные тайны человеческой души.
— Я не расположен терпеть шутки от тех, кто называет меня «господин маркиз», — ответил Растиньяк. — Чтобы в Париже быть по-настоящему маркизом, надо иметь сто тысяч ливров годового дохода, а когда живешь в «Доме Воке», то уж наверно не состоишь в избранниках фортуны.
Вотрен взглянул на Растиньяка отечески пренебрежительно, словно хотел сказать: «Щенок! Да я могу сделать из тебя котлету!» Потом ответил:
— Вы не в духе, и, может быть, потому, что не имели успеха у прекрасной графини де Ресто.
— Она велела не принимать меня, так как я сказал, что отец ее сидит с нами за одним столом! — воскликнул Растиньяк.
Нахлебники переглянулись. Папаша Горио опустил глаза и отвернулся, чтобы их вытереть.
— Вы попали мне табаком в глаз, — сказал он своему соседу.
— Кто станет обижать папашу Горио, тот будет иметь дело со мной, заявил Эжен, глядя на того, кто сидел рядом с вермишельщиком, — он лучше нас всех! Я не говорю о дамах, — добавил он, оборачиваясь к мадмуазель Тайфер.
Это заявление положило конец всем разговорам: Эжен с таким видом произнес его, что нахлебники примолкли. Один Вотрен насмешливо заметил:
— Для того чтобы взять под свою защиту папашу Горио и стать его ответственным редактором, надо научиться хорошо владеть шпагой и хорошо стрелять из пистолета.
— Так я и сделаю, — ответил Эжен.
— Значит, с сегодняшнего дня вы начинаете войну?
— Возможно, — ответил Растиньяк. — Но я не обязан никому давать отчет в своих делах, поскольку сам я не стараюсь дознаться, какими делами занимаются другие по ночам.
Вотрен искоса посмотрел на Растиньяка.
— Милый мальчик, кто не хочет быть обманут игрою марионеток, тому надо войти внутрь балагана, а не довольствоваться подглядыванием сквозь дыры в парусинной стенке. Бросим этот разговор, — добавил он, видя, что Эжен готов вспылить. — Мы с вами потолкуем после, когда угодно.
Обед проходил натянуто и мрачно. Папаша Горио, совершенно убитый фразой Растиньяка, не понял, что общее отношение к нему переменилось и у него есть молодой защитник, готовый заткнуть рот его преследователям.
— Выходит, что господин Горио отец графини? — спросила шопотом г-жа Воке.
— А кроме нее — и баронессы, — ответил Растиньяк.
— Он лишь на это и пригоден, — сказал Бьяншон Эжену, — я щупал его голову: на ней только один бугорок — как раз именно отцовства; это отец неизлечимый.
Эжен был в серьезном настроении, и шутка Бьяншона не вызвала у него смеха. Он собирался извлечь пользу из советов г-жи де Босеан и спрашивал себя, где и как достать денег. Глазам его открылись светские саванны, пустынные и плодоносные в одно и то же время, и это зрелище наполнило его тревожною заботой. После обеда все поразошлись, а он остался в столовой.
— Так вы видели мою дочку? — спросил его Горио проникновенным голосом.
Старик вывел студента из раздумья; Эжен взял его за руку и, глядя на него с каким-то умилением, ответил:
— Вы хороший, достойный человек. Мы поговорим о ваших дочерях после.
Не желая сейчас слушать папашу Горио, он встал, ушел к себе в комнату и написал матери письмо:
«Дорогая мама, не найдется ли у тебя третья грудь, чтобы напитать меня? Обстоятельства складываются так, что я могу быстро разбогатеть. Мне необходимы тысяча двести франков, и я должен их иметь во что бы то ни стало. О моей просьбе не говори ничего папе, — он, пожалуй, воспротивится, а если у меня не будет этих денег, то я впаду в полное отчаяние, способное довести меня до самоубийства. Своими замыслами я поделюсь с тобой при первом же свидании: писать понадобилось бы томы, чтобы растолковать тебе то положение, в каком я нахожусь. Милая мама, я не проигрался, долгов у меня нет; но если моя жизнь, которую ты мне дала, дорога тебе, найди для меня эту сумму. Словом, я бываю у виконтессы де Босеан, взявшей меня под свое покровительство. Мне нужно бывать в свете, а у меня нет ни одного су на свежие перчатки. Я могу питаться только хлебом, не пить ничего, кроме воды; если придется, буду голодать; но я не могу обойтись без тех орудий, которыми обрабатывают парижский виноградник. Дело идет о том, пробью ли я себе дорогу, или останусь барахтаться в грязи. Я знаю, сколько надежд вы возложили на меня, и хочу осуществить их побыстрее. Милая мама, продай что-нибудь из твоих наследственных драгоценностей, — я отдам тебе свой долг в самом скором времени. Мне хорошо известно положение нашей семьи, и я сумею оценить все ваши жертвы; поверь, я прошу их не напрасно, иначе я оказался бы чудовищем. Прими мою мольбу, как вопль всевластной нужды. В этом пособии все наше будущее, на эти деньги я должен выступить в поход, ибо жизнь в Париже непрерывная битва. Если ты сама не можешь собрать всей суммы и не остается ничего другого, как продать кружева тети, скажи ей, что я пришлю ей взамен другие, еще лучше…» и так далее.
Он написал обеим сестрам по письму с просьбой выслать ему их сбережения, а чтобы достигнуть своей цели и в то же время удержать сестер от семейного обсуждения этой жертвы, которую они, конечно, почтут за счастье принести, Эжен воздействовал на чуткость их души, затронув струны чести, всегда натянутые крепко и очень звучные в юных сердцах. И все же, окончив свои письма, он пришел в невольное смятение, он волновался, трепетал. Юный честолюбец хорошо знал безукоризненное благородство этих душ, затерянных в глуши, и отдавал себе отчет, какие тяготы он налагает на сестер и сколько в этом будет радости для них, какое удовольствие доставит им тайная беседа о любимом брате в укромном уголке усадьбы. В его сознании вдруг ясно возник образ сестер в ту самую минуту, когда они украдкой будут подсчитывать свое ничтожное богатство; он видел, как они пускают в ход девичье хитроумие, чтобы тайком выслать ему деньги, и впервые делают попытку сплутовать, чтобы проявить свое великодушие. «Сердце сестры — это алмаз чистоты, бездна нежности!» — подумал он. Он начинал стыдиться того, что написал. А сколько силы будет в их молитвах, сколько чистоты в душевном их порыве к небу! С каким наслаждением пожертвуют они всем, что у них есть. Какое горе испытает мать, если она не сможет выслать полностью всех денег! И эти возвышенные чувства и эти жертвы будут служить ему только ступенькой, чтобы подняться к Дельфине Нусинген. Из его глаз скатилось несколько слезинок — последние крупицы фимиама, брошенные на священный алтарь семьи. Он шагал по комнате, обуреваемый отчаянием. Папаша Горио вошел к нему, заметив в полуоткрытую дверь это хождение взад и вперед.
— Что с вами? — спросил его папаша Горио.
— Ах, дорогой сосед, я все еще и сын и брат, как вы — отец. Вы правы, что боитесь за графиню Анастази, она в руках некоего Максима де Трай, и он ее погубит.
Папаша Горио удалился, бормоча какие-то слова, но Эжен не уловил их смысла.
На следующий день Растиньяк пошел на почту отправить свои письма. Он колебался до последнего мгновения, но все же опустил их в почтовый ящик, сказав: «Мне посчастливится!» — выражение игрока, крупного полководца, но выражение роковое: чаще оно ведет к гибели, а не к спасенью.
Через несколько дней Эжен отправился к графине де Ресто, но не был принят. Он трижды возобновлял свою попытку, но все три раза ее двери оказывались закрытыми для него, хотя он выбирал часы, когда там не бывало графа Максима де Трай. Виконтесса была права! Студент перестал учиться. Он заходил на лекции лишь для того, чтобы отметиться при перекличке, а засвидетельствовав свою явку, сейчас же удирал. Им руководило то же рассуждение, что и большинством студентов. Свои занятия он отложил до той поры, когда придется сдавать экзамен. Эжен решил записаться сразу на лекции второго и третьего курсов, но только к самому концу засесть серьезно и пройти весь курс юридического факультета в один присест. Благодаря этому в его распоряжении оказалось пятнадцать месяцев, когда он мог свободно плавать в парижском океане и там заняться ловлей женщин или ужением богатства.
- Предыдущая
- 19/61
- Следующая
