Inanity - Малахов Олег - Страница 18

И еще он осознал, что, когда он подготовит свое тело для вживления, ему придется найти ее. Это должна быть молодая смерть, нелепая и никому не нужная, кроме него, который сумеет воскресить и продлить жизнь умерших молекул. Он начал поиск хирурга. Кроме Пьера, он ни к кому не хотел обращаться за помощью, но он бы пригласил Агнессу, если бы она была жива.

Мария чаще разговаривала с животными и не беспокоила Пабло. Она чувствовала, насколько важна его деятельность. А, заметив то, что он особенно оживлен и зловещ последнее время, она предположила, что в скором времени мир будет потрясен его новым открытием.

Пьер был ошарашен предложением, но глупо было отказывать Пабло. Он был воплощением гениальности. абота началась.

Пьер уже страдал забывчивостью. Он забывал блеск золота и звон хрусталя, лишь пепел его седины напоминал ему о заживо погребенных младенцах, рожденных девушками, которых приняли за ведьм. Лепнина стонов, творение из бивней мастодонтов, воскрешала в его памяти звуки клаксонов в утопических резервациях. Этнические корни были удалены из праведности органичного развития человеческого рода. Пабло доверял только Пьеру, самому лучшему своему ученику.

На дискотеке все девочки отлично двигались, но лучше всех танцевали Ким и Кэли. Они походили на энергетических нимф. В тот вечер винчестеры молчали, все пили пиво, Апулей курил и ронял пепел на пол. Полуживой. Я плевком пытался затронуть твою плеву. Поодаль пили и поили пивом посетителей добрые бармены. Плясать можно было до утра. Полировать алкоголем мозг можно было, казалось, вечно. Но в Барселоне потухли огни, и все радиостанции прекратили вещание.

Я высыпаюсь, выстрадано раскрепощаюсь. Я не вижу, какая сторона странности отражает мое отражение в огнедышащей бутылке виски. И я видел чье-то лицо, красивое и лишенное смысла, его не было снаружи моего "я", но мое "я" превратилось в чье-то "я", догорающее чьей-то трагической судьбой и невозможно было не видеть лицо, безвольно повисшее над моим "я". Болезненно озираясь вокруг, я не пытался превратиться в аномалию, но, выйдя в море, я не встретил рыбаков, и стал компрессом на старческом лице, прессом, давящим на мозг. Я не понимал и не пытался понять свою миссию. Я стал восстанием против самого себя. Я терял нужные слова, выражения, не мог выразить свои мысли, когда признавался в любви маме. Я понимал, что так происходит, когда любишь. Я решил сохранять верность своей любви. Может быть, я должен был оставаться в неприкосновенности, питаемый слепыми надеждами и ведомый неведомой звездой к своему началу и корню своей неподвижности? Я видел размозженные мозги, они напоминали разбитую случайно посуду. Мы изучали материи, их образование, процесс развития, однако нам всегда запрещалось заворачивать в эти материи свои тела, и обрекать свое сознание на вечное скитание среди материальных ценностей. Нам лишь выдавались бонусы в виде глотка воздуха или воздушного поцелуя. А нам хотелось большего. Теперь я свершу чудо..........

Пабло был неподвижен. Пьер внимательно рассматривал его зрачки. Необходимо было определить момент наименьшего волнения. Пабло прекрасно понимал, что ничего подобного ранее не предпринималось в медицине и научной медициной просто-напросто отвергалось, и никто даже не пытался развивать тематику некогда неудачных исследований. Пабло готовился к опытам гораздо серьезнее своих предшественников. Он уже давно принимал гормонную смесь, препарат который позволял ему становиться двуполым по гормональным признакам организма человеком. Все зависело от доз и частоты приемов. Волосы на теле то переставали расти, то стремительно покрывали его. Грудь то увеличивалась в размерах и соски становились сочнее, то вновь терялись формы, и грудь становилась тщедушной и впалой. Пабло стремился изучать каждый протекающий процесс во избежание непоправимой оплошности. Он анализировал чувствительность своего тела.

Матовое тело Пабло.

Дело не в гипофизе, и Пабло осталось лишь найти способ инициировать работу желез должным образом.

Пабло, не нужно сдерживать себя, не обязательно следовать теориям. Любая теорема -- лишь попытка человека объяснить природу и упорядочить движение. А движению поддается любая материя, подчиняется своим же законам, но их невозможно выдумать, тем более описать. Пабло, есть у тебя бесценное сумасшествие, которое в состоянии увести тебя от зацикленности, и закоснеть не может твой разум. Мы временно верим в Европу. Мы пускаемся на поиски оскопленных мудрецов. В нас живет животный инстинкт. Уединяемся в Аквапарке, думаем о предстоящей операции.

Пабло еще жил с Марией, но она предчувствовала, что приближается тот момент, когда она останется одна наедине с животным миром лагуны, будто каждый листок, травинка, насекомые нашептывали ей: скоро разлука. Порой она не могла не проливать слез своих. ( азыскивается... в городских сводках никаких сообщений). Мы будем с тобой -- утешали ее птицы и змеи, пресмыкающиеся, млекопитающие и хищники -- все объединились и навещали Марию. Пытались животной лаской чаровать ее. Волны моря и всплески ветра стремились покорить Марию вниманием и нежностью. Солнце и луна соперничали за обладание временем Марии. Мария соединялась то с ослепительным потоком солнечного тепла, то со стальной пленительностью полнолуния. Пабло нес в себе бурю, преображалось строение его тела. Однажды ему причудилось, будто целую вечность он не занимался любовью. А полуостров опустел. Все исчезли, остались лишь пальмы и кипарисы, не было Марии, и его самого не было, лишь его дух, или его подобие таилось во влажном пространстве. Свое отражение он назвал портретом Квинтилиана Корбеллини. Наконец-то он смог спрятаться в образах неизвестной ему эпохи, в фонтанчиках и скульптурах, в пряных экзотических запахах и сплетнях опереттных певцов. Горы, окаймлявшие залив, тонули в дымке, никого у их подножия, на морском побережье, никого не осталось, все исчезли куда-то. Лишь зеркало, и отражение Корбеллини. Его загадочный взгляд, пронизывавший Пабло. Он не понимал, был ли он готов к вживлению и последующему перерождению. ...Я становлюсь женщиной, раньше меня возбуждали мои увеличивающиеся груди, я мастурбировал безостановочно, испытывал уникальные оргазмы, потом -- резь в анальном отверстии, как будто тело погружалось в ожидание трепетной боли от внедрения чего-то твердого и упругого, раздражающего и воспаляющего задний проход. Мое / Его тело стремилось к соитию с мужчиной по-женски. Но он еще не был ей. Его, как такового, уже не было, было лишь нечто, еще несуществующее, но уже было что-то, что может стать чем-то неописуемым и неопределимым. (Он) стоял напротив стены и считал минуты. Пьер, я так безотчетно верю в успех. Чтобы родиться заново, мы ждем смерти. Мы -- это, скорее, он и она внутри меня. ...Только там, на просторе развалин города Девы, я чувствовал настоящий запах моря, настоящего соленого безмерного моря. Мне снились сны о городе Девы, о ней, о богине, покровительство которой воспевалось в городских дифирамбах, видел ее улыбку, тонкие пальцы, влажные губы и серебристые волосы. Я путешествовал по городу. Я был не человеком, неизвестным организмом. Именно тогда, во сне, я постоянно вдыхал море, наполнял себя его запахом, пропитывался им насквозь... Я видел улицы города, и они, казалось, являли собой совершенный архитектурный ансамбль, сплетались гармонично, овеянные святостью непостижимой. Я стоял на скале, на самой вершине. У подножия бурлило море. еинкарнации говорили сами за себя. Не хотелось купаться голышом. Все действия ради развлечения теряли смысл. Я чувствовал, как неотвратимо приближается момент истины.

Я и непроглядная ночь -- я вращаю головой -- и ночь переворачивается. Я, сливающийся с ночью, равняюсь отрицанию; ночь, сливающаяся со мной, равняется утверждению. Я и ночь -- две противоположности, но почему ночь переворачивается, когда я вращаю головой?.. Видимо, потому, что я являюсь днем и ночью, равняющимися друг другу.

В крови, в огне, в дыму, в маленькой северо-восточной мечте, не в силах удержаться от выстрелов в небо, в немое кино, в рот нацисту. Именно так все и было. Об этом не хотели петь Grant Lee Buffalo, об этом не умели слагать трактаты писатели последнего в тысячелетии поколения. Погребальные молитвы пресным прессом обрушились на беззаботную историю братишек и сестренок из соседнего квартала. Им стало как-то не по себе от неупорядоченности мелодий в оркестровой яме и скачкообразности текстов на сцене, будто чья-то роковая ошибка навсегда расстроила гармонию творения. Потом сестрички начали аплодировать братикам, а братики подхватывали сестричек и несли их на руках в ночное небо, и те ручками касались созвездий и нарушали их форму, создавая новые узоры. Огненной бурей поглощались бегущие вдаль дети, с кровавым потоком смешивались их тела, потом их обескураженные лица следили за ростом взрывной волны, а многие смельчаки ныряли в гущу пыли, золы и гари, тогда смерч приобретал краски...