Темные тропы - Гэбори Мэтью - Страница 40
- Предыдущая
- 40/58
- Следующая
Мысли двоих людей перемешались в ночи. Ни один из них не мог реально различить другого через границу, которая разделяет оба мира. Арнхем почувствовал только, как легкий ветерок коснулся его затылка. Это был воздушный поток, управление которым он определил и который означал, что у фениксийца не возникало никаких особых затруднений. Властитель ответил подобным же образом и вновь перенес все внимание на дорогу.
Подковы его верховой лошади стучали по земле в выверенном ритме. Он пользовался этим ритмом как камертоном, как военным маршем, задающим такт. Каждый толчок его сознания приоткрывал перед ним синий занавес Волны. Тропа, которую он вел, не прорезала Миропоток. Она раздвигала его, теснила и заставляла сжиматься, чтобы ей удалось проскользнуть на его поверхность. Арнхем следил за тем, чтобы рождающееся при этом завихрение оказывалось по возможности минимальным. В противном случае эффект вторжения мог вызвать излучение невидимых концентрических кругов, которые могли встревожить Хранителей территории.
Не шевельнув ни единым мускулом лица, он подумал о своем короле. Эта мысль требовала к себе внимания, и, хотя он знал об ее опасности для Темной Тропы, он уступил ей. Она предлагала ему тревожное удовлетворение, миг опьянения, которым он всякий раз наслаждался как редким и изысканным блюдом.
Король…
Вскорости от него останется не более чем рассеянное ветром воспоминание. Смерть Януэля здесь ничего не изменит. Хотя Арнхем и поклялся убить фениксийца собственными руками, прежде всего он заботился о том, чтобы обезопасить себя от короля. Чтобы он был наконец отстранен от власти, отторгнут своим ближайшим окружением и брошен на растерзание властителям… Заговор, нити которого годами плелись в сумраке замков, отныне готовился при закрытых дверях, в самом сердце королевской крепости.
Смутный шум прервал течение его мысли. Краем глаза он заметил воздушную дыру и немедленно сфокусировал сознание на невидимой ране. Нужно было закрыть ее раньше, чем энергия Волны успеет пролиться внутрь Темной Тропы и вызвать мощную реакцию, которая наверняка будет воспринята Хранителями. Он крепче ухватился руками за гриву своего коня и в мгновение ока затянул мысленную петлю вокруг образовавшейся дыры. Выполнить подобную штопку не составляло особого труда, но она несколько раздробила его сосредоточенное сознание. Ему нельзя было терять бдительность, и он периодически переносился мыслью назад, чтобы укрепить наспех затянутую петлю.
Его подопечные ничего не заметили. Арнхема чрезвычайно интересовал его гость по имени Зименц, который в данную минуту скакал с закрытыми глазами, зажав в руке странную статуэтку из металла, одну из тех, которые он создавал исключительно силой своего воображения. Мастер видений, он был из этих умельцев, которые бродят по дремучим лесам Земли Василисков и могут проникнуть в вашу душу, чтобы почерпнуть в ней материал, необходимый для их изваяний. Арнхем мог по пальцам одной руки перечесть тех, кто мог бы вызвать в нем беспокойство или заставить его усомниться в своей силе в этом мире или в другом. Василиск был из их числа.
Зименц забормотал во сне, обеспокоенный лучиками света, которые плясали перед его закрытыми веками. Ему был хорошо знаком этот сигнал, который, как пламя пожара, высвечивал душу его жертв. Его сухой и черный язык затрепетал от радостного возбуждения. Он так любил греться возле этого чудесного очага, глядя, как огонь пожирает чье-либо сознание, и чувствовать, как этот жар разливается в его крови подобно эликсиру.
Его левая рука крепче сжалась на железной статуэтке, которую он прижимал к своей груди. Она была высотой в четыре дюйма и воспроизводила ребенка, сидящего с согнутыми ногами прижав колени к груди. По поверхности изделия блестящие темные жилки устремлялись к голове и на макушке образовывали плетеный шлем.
Материал для этой работы выдали ему королевские морибоны. Он терпеливо выкроил из него образ Януэля-фениксийца таким образом, чтобы можно было гнаться за ним через весь Миропоток.
Отрава, которая текла по венам Сына Волны, была приметна, как подпись. Для каждого Хранителя имелся свой, отличный от других, оттиск Желчи. Королю Харонии понадобилось собственной персоной внедриться в одну из семей королевства Драконов ради того, чтобы добыть некое воспоминание Феникса Истоков, оказавшегося на пути Януэля. В обмен на уникальные еретические труды, веками хранившиеся в королевской библиотеке, жрецы Драконов предоставили в распоряжение короля драгоценные указания по поводу Желчи, обитающей в имперском Фениксе. Зименц ее исследовал. Он определил ее цвет, вкус, форму, консистенцию… Ровно столько признаов, сколько ему было нужно, чтобы утолить голод его грез и изваять эту фигурку.
Она входила в резонанс с Желчью избранника и вычерчивала на поверхности Миропотока невидимый путь, некую дорожку, которую василиск мог разглядеть только в сновидении и которая вела к сердцу фениксийца.
Он погрузился в глубокий сон и оказался в той воображаемой мастерской, которую он создал по своей прихоти. Это была огромная комната с просветом в виде большого бирюзового витража, который, в зависимости от настроения своего изобретателя, пропускал бесчисленное разнообразие световых потоков. Здесь его окружали молчаливые статуи, нагромождения холодного металла, из которого он лепил как из глины. Статуя Януэля царила в центре. Она была выполнена в натуральную величину, оставаясь при этом точной копией статуэтки, которую василиск держал у себя возле сердца. Именно сюда, к подножию этого невещественного памятника, он приходил настраиваться на резонанс между собой и избранником. На поверхности статуи искривленные и переливающиеся всеми цветами отблески отражали, подобно хрустальному шару, все то, что Януэль видел своими собственными глазами.
Жизнь Зименца сводилась к этим выбранным им декорациям, целиком умещалась в этой мастерской, где он смоделировал каждый тайный уголок, каждый изъян, чтобы все казалось как можно более реальным. Он предпочел бы устроиться здесь навсегда, окончательно укрыться в уютном мире своих видений и более не быть обязанным тратить свое время на реальность, которая сопротивляется с таким упорством. В этой мастерской он мог бы получать удовлетворение от своих танцующих рук, придающих форму металлу, от потоков света, от покорных глаз статуй. Будучи властелином своих грез, он находил реальность угрюмой и скучной.
Убаюканный топотом своего коня, он сумел ускользнуть в этот блаженный сон, в котором ничто не могло его потревожить. Он прошелся среди своих молчаливых сотоварищей, позволил своей руке скользнуть по линиям их форм, углубиться в выемки драпировок, потеряться в грациозных изгибах их возвышенной плоти. Тут были только совершенные формы, наделенные нездешней красотой, которая питала его мечты и лелеяла его причуды. Он никогда не искал утешения в горячечных объятиях, хотя довольно было бы одного его леденящего взгляда, чтобы принудить к ним. Тела, которые от его ласк становились размягченными или напрягались, внушали ему такое отвращение, что он уже нигде не находил приюта своим желаниям, кроме как здесь, в этой мастерской. Он кончил тем, что стал питать недоверие к жизни, к постыдной старости, которая всегда искажала самые тонкие черты. Он ненавидел обрюзгшую плоть, дряблую кожу, морщины, похожие на гримасы. Только металл не был подвержен никакому искажению. Его безупречность навеки оставалась нетленной и невредимой.
С тех пор как он попал в королевство мертвых, он становился все менее и менее терпимым по отношению к своему собственному телу, подверженному гниению. Всякий раз при пробуждении он должен был выносить это мерзкое зрелище, признавать, что его плоть превращается в лохмотья. Медоточивые посулы чародеев-целителей оставляли его безразличным. Его тело наводило на него ужас, и оттого его грезы никогда еще не были для него столь драгоценны.
Он опять что-то пробормотал, по-прежнему продолжая спать, и направился к северной стене своей мастерской. Он покрыл эту стену плющом, железная листва которого в сумеречном свете производила впечатление некоего угрожающего хаоса. Местами плющ расползался по полу и останавливался тонкими побегами у подножия искусно обработанной колонны. Она служила постаментом для самого прекрасного его произведения, статуи, к которой он беспрестанно возвращался, чтобы внести исправления в ее неуловимые детали.
- Предыдущая
- 40/58
- Следующая
