Спецпохороны в полночь: Записки «печальных дел мастера» - Беляева Лилия Ивановна - Страница 2

Хотя, — вообразить только! — скольких писателей, известных и вовсе безызвестных, довелось нашему Льву Наумовичу проводить до последней черты… Сколько страстей, мучений, надежд, упований, вот только что буйствовавших в живом, теплом, страдающем теле, видел он застылыми навек… И вчера, и позавчера, и сегодня, даже сегодня, когда скандалы в нашем литературном мире гремят и грохочут особенно громоподобно, "на разрыв аорты" — когда сам воздух, кажется, раздирается в клочья и все качается, топорщится, несется, скрежещет на крутых поворотах… его дело — провожать…

Эпоха рушится! Уклад, взлелеянный теорией "построения коммунистического завтра в ближайшем будущем", рассыпается в прах! А его дело — провожать… Об этом сказала Анна Ахматова?

Мы присели с Львом Наумовичем в верхнем кафе Дома литераторов. Признаюсь, рассчитывала поговорить, повыспрашивать часок-полтора и на том закончить… Такой, знаете ли, полуобязательный, мимолетный разговор… В итоге — получились вот эти заметки.

Это было первое мое дело на избранном пути. Звонок, голос:

— Зайдите в секретариат Союза писателей.

Захожу. Большой кабинет. Торжественная тишина, на лицах сумрак и строгость — свидетельства незаурядности события, о котором предстоит узнать и мне. За просторным столом К. Воронков, тогдашний оргсекретарь.

— Задание очень ответственное, — говорит мне он. — Очень… Умер большой советский писатель Ш-ов.

Пауза. Я уже и дышать боюсь, вроде как лишние вдохи неуместны и даже оскорбительны для невидимого, но столь выдающегося покойника. И все, кто тут же сидит, а это все маститые писатели, кроме того, — представители районного комитета партии, — тоже не балуют себя ни лишним движением, ни случайным покашливанием.

— Очень, очень крупный писатель ушел от нас, — повторяет К. Воронков.

А следом, уже как решенное, объявляет В. Н. Ильин, в прошлом генерал КГБ, теперь же оргсекретарь правления Московской писательской организации:

— Будем выставлять в Большом зале.

Ну, то есть расчет на значительное стечение народа, желающего выразить свою признательность выдающемуся писателю.

Я же вспомнил, что ко мне накануне приходили всего два родственника умершего, и наивно попытался возразить решительному В. Н. Ильину, тяготеющему к порядку и дисциплине:

— Зачем же в Большом зале? Мне кажется, будет достаточно Малого.

Он сухо оборвал меня:

— Регалии не подходят. Ш-ов, вы должны это знать, был не единожды лауреатом премий, его знаменитое произведение, где он разоблачает происки империализма, издавалось и переиздавалось. И мы вдруг… Нас не поймут.

Но подумал-подумал, а человек он здравый, без дешевого самолюбия, — и вдруг:

— Ладно. Не по-вашему и не по-моему — Дубовый зал.

А что значит "Дубовый зал"? Это же писательский ресторан. Значит, белые скатерти долой, столы в сторону, посредине помост, словом, — "где стол был яств — там гроб стоит…" Всем этим, естественно, я и занимался, организовывал, руководил, примерял, поправлял…

Наконец — сделано. Гроб, утопающий в цветах и зелени, возвышается посреди Дубового зала… Но, увы, — десяток людей, включая тех самых двух родственников, нельзя же считать "народом" или писательской общественностью… Некого поставить даже в траурный караул, вернее, первых уже сложно сменить на вторых. Более того, почему-то не явились представители горкома и райкома партии. Может быть, вспомнили, что Ш-ов получал сталинские премии, не очень котирующиеся в хрущевскую "оттепель"? Во всяком случае, пунктуальный В. Н. Ильин, высокий, седой, интеллигентно-подтянутый, был очень смущен и раздосадован. Он придерживался принципа — с человеком, даже если он мертв, тем более если мертв — следует обращаться по-человечески, как должно, не унижая прежде всего себя самого подлаживанием под конъюнктуру. Между прочим, я знаю, что про В. Н. Ильина ходило в писательской среде много недобрых слухов, досужих вымыслов. Но он-то как раз был из тех, кто долг служения Родине отнюдь не путал с необходимостью служить подлецам и низким целям. Позже в печати появились воспоминания очевидцев, в которых Виктор Николаевич предстает перед нами как человек незаурядного личного мужества и благородства.

Так вот, мой генерал был удручен, но деятелен.

— Надо искать писателей, — решил он.

— Да, конечно, если найдем, — промямлил я.

Мы с ним уже отлично поняли, что многожды лауреат никакой "всенародной" любовью и признанием не пользовался, а в писательской среде, как говорится, не котировался. Его верноподданнические, конъюнктурные творения, за которые он получал и то, и сё, писатели откровенно презирали и не желали этого больше скрывать. И к кому бы из них мы не подходили — в ответ одно:

— Простите, но я с Ш-ым незнаком.

И прочь, прочь…

— Ну хотя бы для порядка наденьте траурную повязку, постойте возле гроба…

— Простите, тем более не могу — нужна искренность в этом положении, чувство близости… признательности…

Были варианты и пожестче:

— Ни за что!

И никаких объяснений… "Оттепель", "оттепель"… Уже посвободнее дышать стало и всяк знал — с наказаниями полегчало, можно позволить себе "вольный" разговор, пренебречь просьбой "начальства"…

И вот что произошло далее.

Высокодисциплинированный, пунктуальный военный интеллигент В. Н. Ильин повел меня в нижний буфет, где обычно скапливается писательский народец в связи с тем, что там уже с восьми утра торгуют водкой. Народец, прямо скажем, не элитарный, а тот, что писанию предпочитает разговорный жанр за рюмочкой-стаканишком…

Увы, нам не повезло. Именно в этот день буфет не работал. В полумраке за одним из пустых столов сидел некий восточный человек с огненным взором, чего-то ждал.

Виктор Николаевич на миг приостановился, подумал, шагнул к восточному гостю и поднял руку, сверкнувшую ослепительно белой манжетой из-под рукава темного костюма. Поднял руку просительно-неуверенно или дружески предлагающе нечто, пока невидимое.

Восточный человек с интересом посмотрел на него.

— Вы Ш-ва знали? — решительно спросил Ильин.

Незнакомец несколько переменился в лице и даже привстал со стула:

— Знал! А что случилось?

— Он умер, — сказал Ильин.

— Как… как умер? — поразился восточный человек и вскочил и горячими глазами, полными искренней скорби, уставился на вестника столь горькой новости. — Как он мог умереть? Это мой друг! Я дружу с ним с детства! Я его очень хорошо знаю!

Деловой Ильин прервал излишние причитания и по-мужски решительно предложил:

— Вы скажете несколько слов у гроба. Не правда ли? Ваш друг лежит в Дубовом зале. Пойдемте.

Смятенный восточный человек ударил себя в грудь кулаком:

— Как же! У гроба! Все скажу! Ай-яй-яй, мой друг умер!

Втроем мы, суровые и горестно-смиренные, вошли в Дубовый зал, пахнущий так, как пахнет помещение, где очень много свежих цветов… Грузинский друг нашего большого писателя несколько оторопел при виде величавого постамента с гробом… пробежал глазами по атласным подушечкам, на которых посверкивали ордена покойного… И тяжко, искренне вздохнул.

В. Н. Ильин, которому удалось так хорошо все организовать, уже, кажется, держал в руках черно-красную повязку, предназначенную столь искреннему сердечному грузинскому гостю, как вдруг со скрипом, отнюдь не обязательным в чинной тишине ритуальной обстановки, отворилась дверь парткома и оттуда, сияя золотом нашивок на черном сукне формы, вышел бодрый, молодцеватый моряк. Грузин вздрогнул при виде его и, спустя секунду, они уже оба тискали и мяли друг друга в объятиях. Наш недавний "спаситель" причитал радостно: