Я дышу! - Брасм Анн-Софи - Страница 12

• Предыдущая
• 12/22
• Следующая

Наше камаргское лето подходило к концу. Мы уехали на рассвете, я помогла родителям загрузить машину. На мгновение в свете нарождающегося дня я увидела вдалеке два слившихся силуэта. Сара и Матье прощались. Но вот Сара медленно подошла к нам. Ни слова не говоря, села в машину. Во время всего путешествия она, не отрываясь, смотрела в окно на бегущий мимо пейзаж. Я слышала, как она плачет, и чувствовала себя ужасно. Я не смогла найти для нее слов утешения. Я пыталась, но она была настроена враждебно. Она во мне не нуждалась.

И все-таки я радовалась тому, что все кончено. И Сара опять принадлежит мне одной.

В начале октября мы похоронили моего дедушку. Стояла серая сырая осень. Помню то пасмурное мокрое утро, помню болезненный комок в горле, который опять мешал мне дышать.

Я подошла к открытому гробу. Мама, у которой лицо распухло от слез — она плакала беспрестанно уже несколько дней, — схватила меня за руку, пытаясь остановить. Но я ее не послушалась. Я подошла и завороженно уставилась на лицо покойника, измененное маской смерти, и смотрела на него, пока у меня не закружилась голова. Тогда я отпрянула: впечатление было отвратительным, гнетущим, мне даже пришлось выбежать из крематория, и меня вырвало. Но я так и не заплакала.

Потом были поминки, и я одного за другим рассматривала своих родственников, сидящих за столом. И тут впервые я поняла, какие они все серые и жалкие. Никто из них не вызывал у меня никакого интереса. Глупые, ограниченные, ни на что не способные люди, обрекшие себя на бессмысленную жизнь — ничего, кроме жалости и презрения, я к ним не испытывала. Это был клан совершенно чуждых мне людей.

Впрочем, мои родители за эти годы ничуть не изменились. Но только теперь, прожив пятнадцать лет с ними рядом, я взглянула на них по-новому. Они оба постарели. Мать только и делала, что хныкала и канючила, всем своим видом демонстрируя, что постоянно нуждается в утешении. Отец, по-прежнему невозмутимый и молчаливый, был совершенно пришиблен этой своей работой, ради которой он пожертвовал всем и всеми. Мои бабушка и дедушка с отцовской стороны, совсем старики, отгородились от жизни, словно пытаясь защитить себя от какой-то призрачной опасности, они жили в мрачном ожидании собственной смерти.

Все эти люди чего-то боялись. И на что-то надеялись. Их жизненный кругозор был ограничен до предела: собственное спокойствие и благополучие. Все остальное их просто не интересовало. За столом они говорили громко, стараясь перекричать друг друга, навязать свою точку зрения, только говорить-то им было особенно не о чем. Да кто же они такие, в самом деле? И какое место я занимаю среди них? Отдают ли они себе отчет, хоть в какой-то мере, до чего бессмысленна их жизнь? Могут ли они понять, какие чувства бушуют во мне, если они вообще меня не замечают, а заняты лишь собой?

Я встала и вышла на веранду. Обнаружила на подоконнике окурок сигареты. Прихватила его с собой и укрылась в гараже. Села прямо на ледяной бетонный пол и оперлась спиной об автомобиль. От запаха бензина мне стало еще хуже. Я закурила. У дыма был едкий, горький, удушливый запах. Я сплюнула, потом затушила сигарету. Я так и осталась сидеть в гараже, в темноте, в глаза бил свет, проникающий в окно. Конечно же, там, за столом, никто не заметил моего отсутствия.

Теперь я наконец поняла, что у меня нет и не может быть ничего общего с моей семьей и родственниками. Единственным, что вообще связывало меня с этим миром, опять-таки была Сара.

И я решила пожертвовать для нее всем. Я любила Сару больше всех на свете, больше, чем себя самое, больше самой жизни. Я любила ее так сильно, что порой эта любовь оборачивалась ненавистью. Ради Сары я готова была пожертвовать своей честью, отдать свою свободу, причинить себе боль. Конечно, такая любовь не могла пойти мне на пользу. Чувство, которое я питала к Саре, было извращенным, болезненным, безжалостным. Граничащим с безумием. Сара превратилась в смысл моего существования.

Каждое утро меня будил резкий звонок будильника, и я вскакивала как сумасшедшая, потом плелась в ванную и плескала себе в лицо ледяную воду, а потом, уже в комнате, вставала голая перед зеркалом и в полумраке разглядывала себя. Целый день я твердила себе одно и то же, это было что-то вроде заклинания, которое я выучила наизусть, я произносила его, как только открывала глаза, когда с опущенной головой подходила к дверям школы, и еще вечером, лежа в кровати. У меня началась бессонница, и голова моя гудела не в силах избавиться от навязчивых слов:

«Ты должна следитьза каждым своим словом, каждым жестом, каждым движением, и прежде чем что-то сделать, подумай, взвесь, прикинь. Не забывай: все, что ты сделаешь на глазах у Сары, очень важно, один неверный шаг, и ты рискуешь потерять ее навсегда».

Я жила в тени. Меня поддерживала одна только надежда завоевать любовь Сары. Свою жизнь я ненавидела. Мною настолько завладела эта навязчивая идея, что ни о чем другом я просто не могла думать.

Я терпела: терпела саму Сару, ее попреки, ее присутствие, ее отсутствие. И это становилось для меня настоящей пыткой. Но я знала: чтобы угодить ей, я должна молчать и терпеть. Если всякий раз в ответ на ее нападки я буду смиренно опускать глаза, в конце концов она меня пожалеет. Пускай она поступает со мной как хочет, пускай руководит мной, моей жизнью, все равно я сама уже ни на что не способна. Я была готова отдать ей все, уступить во всем, даже пожертвовать ради нее жизнью. Навсегда стать ее рабыней. Пусть она ударит меня, изобьет до крови, даже убьет.

«Молчи, Шарлен. Ты действуешь мне на нервы, все хнычешь и капризничаешь, как ребенок. Перестань, Шарлен, ты мне надоела. Не смей ничего делать! Не смей думать! Не смей дышать! Скажи спасибо, что ты моя».

Мое положение было ужасно. Но признать это означало признать свое поражение, Я знала, что все равно не смогу ответить ей, возразить. Любой другой на моем месте попытался бы что-нибудь сделать. Но только не я. У меня была одна цель в жизни, одно желание — чтобы все стало как прежде, чтобы моя подруга снова захотела дружитьсомной. А может, она проникнется ко мне уважением, если я безропотно буду терпеть все ее издевательства? И моя жизнь превратилась в одно сплошное унижение. Я терпела, терпела, терпела каждый день.

Я спокойно могла все это прекратить и отказаться от этой дружбы. Ведь ничто не принуждало меня оставаться с Сарой. И просто начать жить своей жизнью. Но такая мысль просто не приходила мне в голову. Я не представляла себе жизнь без Сары, не видела себя самостоятельной. Я отказывалась что-либо менять и хотя бы сделать попытку вырваться из затягивающего меня водоворота. Я не могла отступить назад, я сдалась.

Как-то вскоре после похорон дедушки я повесив голову брела по городу куда глаза глядят, и вдруг меня кто-то ласково тронул за руку. Я подняла голову и оказалась лицом к лицу со своей сверстницей, очень высокой и худой: она смотрела на меня, приветливо улыбаясь. Я тоже глядела не нее во все глаза, не зная, что сказать. На ней был топ, который был ей явно велик, и брюки тоже не по размеру. Лицо, исхудавшее и мертвенно-бледное, обрамляли светлые прямые волосы, постриженные каре. Глаза ее блестели. Они были такие большие, что, казалось, одни занимают все лицо.

— Ты не узнаешь меня? — спросила она. Конечно же, я ее узнала. Я попыталась улыбнуться, а потом обняла ее — это была Ванесса, это вернулось мое детство. Но в руках у меня было что-то бесконечно хрупкое, готовое рассыпаться, сделай я малейшее неверное движение.

Мы зашли с Ванессой в кафе. Я в два счета справилась с пирожным «наполеон», в то время как она лениво и без всякого интереса ковыряла «корзиночку», оставив ее почти нетронутой.

Мы проговорили с ней два часа и так свободно, как будто расстались вчера. Я спросила,как она поживает и что делает в Париже.

— Лечусь, целый месяц пробыла в больнице. Вышла только сегодня. — Она опустила свои огромные глаза. — У меня анорексия. Наверно, ты и сама догадалась.

• Предыдущая
• 12/22
• Следующая