Изысканный труп - Брайт Поппи - Страница 16

• Предыдущая
• 16/50
• Следующая

Парнишка из кафе «Дю Монд» покорно семенил следом, держа расстояние в несколько шагов, но достаточно близко, чтобы все туристы и проститутки с Джексон-сквер видели, кому принадлежит несравненное создание. Обычно Джей вел себя осторожней в отношении подобных вещей, но тут ему казалось, что за ним по собственной воле следует породистая борзая или иное дорогостоящее животное.

Породистая борзая. Вот потеха. Если Фидо и был собакой, то уличной дворняжкой с милой мордочкой, но грязной шерсткой. К счастью, его шерстка снималась. Как и ботинки, замаранная футболка, сто лет не стиранные джинсы, вонючие носки и неописуемое нижнее белье. Под всем этим Фидо подлежал чистке. Проволочная щетка и отбеливатель не справились с мраморным камином. Однако мальчики сделаны из более податливой материи.

Скользя по коридору, Джей заметил свое отражение в огромном зеркале в углу, тяжелая позолоченная рама казалась аппетитно-сочной от резных фруктов и цветов. Он был серебристо-белым призраком на волнах солнечной реки рассвета, нагая кожа светилась бледностью. Грудь и живот пересекали темные брызги высохшей крови – воздушные, как морская пена. Волосы стали от нее жесткими. Широко раскрытые глаза дико сверкали.

Он вошел в ванную. Свет играл по черно-белому кафелю, по нему же были разбросаны красные каракули и кляксы, словно горсть рубинов. Парнишка свернулся в ванне со связанными руками и ногами и туго натянутой веревкой вокруг тонких гладких ляжек, в глазах – блеск кислоты и ужас осознания. Тело вычищено, выскоблено до голых нервов. На самых острых частях тела – скулах, коленях, спереди бедра – просвечивают бело-голубые кости. От отбеливателя на оставшихся участках кожи появились химические ожоги. Член мокрый и бесформенный, будто пережеванная и выплюнутая пища. На животе виднелся надрез, стенки желудка вывернуты, из кишечника выглядывают пузыри.

Джей улыбнулся. Щенок улыбнулся в ответ. Еще бы, почти вся плоть вокруг рта была выжжена, и его улыбка являлась отверстием с белоснежными зубами на кровоточащих деснах. Джею показалось, что он недостаточно хорошо заботится о своем щенке. Несомненно, американское общество защиты животных вот-вот застучит в дверь.

Гуляки могут орать на улицах что угодно, но Французский квартал им не принадлежит. Завтра, через неделю, через год они сгинут, их пребывание здесь так же эфемерно, как волны позади корабля. А Джей останется. Это его квартал, его лунные ночные улицы, убогие аллеи и неоновые задворки, тихие дворики, окутанные листвой и тенью, огромная малиновая луна, которая висит над всем этим подобно пьяному оку. Квартал приносил подношения прямо к его дому, и он принимал их с благодарностью, с жадностью. Джея не раздражали крики гуляк за окном. У него свой праздник.

Приблизительно в это же время Тран беспомощно смотрел на пакет, полный ЛСД и сотенных бумажек, а Лукас Рэнсом проснулся под рев радиочасов в дешевом грязном мотеле в другой части Нового Орлеана. Он ударил по кнопке, вырубив радио, натянул на ключицы промокшее одеяло, почувствовал, как из глубины желудка поднимается тошнота, но подавил ее, сказал ей нет, прогнал силой воли. Этим утром он не мог позволить себе тошноту.

На мгновение Люк провалился в сон. Ему снился Тран, как обычно последние дни. Когда через десять минут опять раздался будильник, Люк проснулся со слезами на глазах. Звучал «Вкус меда».

– Вкус горше, чем вино, – подпел Люк, чтобы проснуться.

Голос прозвучал хрупко, как соленый крекер. В легких было ощущение, словно они превратились в губки, погруженные в формальдегид и вывешенные сохнуть на солнце. Нужно прийти в себя до эфира.

Шатаясь, он побрел в душ. Когда по ванной застучала ржавая вода, в стоке скрылся коричневый таракан. Люк вяло намылился, руки скользили по ребрам и тазовым костям, которые стали острее, чем месяц назад, даже чем две недели назад. Кроме приступов дрожи и противной белой плесени, давно покрывшей рот и глотку, он не подхватил никакой случайной заразы. Однако лимфатические узлы были увеличены уже год, количество эритроцитов в крови снижалось, судя по анализам, которые ему делали в клинике бесплатно раз в месяц, стул оставался регулярным, вес резко падал.

Даже когда Люк сидел на героине, он работал в Ассоциации молодых христиан, появляясь там несколько раз в неделю. Люк никогда не работал до изнеможения, но ему нравилось, когда мышцы становились натянутыми и сильными. Тогда он жил в предместье Мариньи, районе запущенных креольских домиков в двух шагах от Французского квартала. Ему нравилось лежать в лучах субтропического солнца на крыше своей квартиры, его кожа была даже темней, чем у Трана, редкие волосы на груди, животе и ногах выгорели до золотистого оттенка – светлей, чем на голове. Даже лобковая область стала на тон белей, и член обрел здоровый вид.

Люк держал себя в форме столь долго, сколько мог. А не мог он уже давно. Мышцы покинули крепкий скелет, сделав его болезненно угловатым и неуклюже костлявым. Одно из лекарств, что он вынужден был принимать, сделало Люка ужасно чувствительным к солнечному свету, и загар сменила сероватая белизна цвета сырой креветки. Все тело казалось зазубренным, мертвенно-бледным и одутловатым.

Последние дни все силы уходили на то, чтобы дойти до машины, припаркованной у мотеля, завести мотор со второй-третьей попытки и проехать тридцать миль до заболоченного рукава реки. Все же во имя радиопередач он мог преодолеть физическое истощение, а самое главное, знал Люк, – они помогали ему не сойти с ума.

Лаш Рембо сошел с ума уже давно. Интересно, все ли в порядке с головой у Люка Рэнсома? Он считает, что плохое влияние неимоверно сильней, чем хорошее: у Трана должны остаться радостные воспоминания о нем, однако их наверняка заглушит ужас случившегося после.

Поэтому Люк всегда знал, что безумное в его разуме рано или поздно возьмет верх. Именно оно хотело, чтоб Тран пустил в свою вену его зараженную кровь. Оно хотело, чтобы Тран умер, даже не с ним, а вместо него.

А что теперь у него есть, чтоб оставаться в своем уме? Поездка в клинику раз в месяц, ингаляция пентамидина и белковые липиды, длинная ночь с потоком бессмысленных фраз, которые громоздились в его воспоминаниях, грязная больничная палата на Эрлайн-хайвей, набитая проститутками и наркоманами?

Наркоманам тоже не легче. Всегда знать, что кто-то храпит или колется в некоем мотеле или даже в соседнем; всегда знать, что он может наложить на любого из них руки, если захочет. А хотел Люк беспрестанно. Ежеминутно представлял, как это снимет его тошноту, уничтожит разъедающую усталость, сотрет отпечаток Трана с его тела.

Однако он думал, что вместе с этим придет полное равнодушие к миру, не будет смысла цепляться за жизнь. А Люк еще не был готов позволить миру насладиться его смертью.

Он попробовал героин десять лет назад, еще в Сан-Франциско, когда был в возрасте Трана: нюхнул на какой-то вечеринке, почувствовал приход и последовавшее расслабление, самое долгое спокойствие, какое знал его разум. Он вернулся еще за одной дозой и в итоге стал колоться, а не нюхать. Так приход был чище, расслабление – дольше и сладостней. Оказалось, что у него героиновый метаболизм. У обычного человека пагубная зависимость высасывает жизненные силы, они словно просачиваются по капле сквозь иглу. Регулярное потребление наркотика в конце концов убивает людей. Однако есть организмы, которые, наоборот, становятся крепче.

Люк на некоторое время соскочил с героина, два года назад, когда начал встречаться с Траном. Ему не нужен был метадоновый самообман, проще сразу холодный пот, ползучий зуд, тошнота, которая вскипала в кишках подобно красным червям. Можно принимать одно вещество, чтобы снять зависимость от другого, говорил он себе, сжимая бутылку «Джек Дэниеле» после ломки, но это будет нечто совсем иное. Оно отвлечет сознание от желания, которое все еще течет по твоим венам. Метадон – резиновая кукла, виски – новый любовник.

• Предыдущая
• 16/50
• Следующая