Миры под лезвием секиры - Чадович Николай Трофимович - Страница 3

• Предыдущая
• 3/96
• Следующая

– Отстань! – увернувшись от его рук, Верка легонько мазнула Зяблику ладонью по лицу. – Зачем тебе мои кости? Треск такой пойдет, что все варнаки в округе разбегутся. Отстань, говорю!

– Ах вот ты как! – скорчив жуткую рожу и заухав на манер раздосадованной гориллы, Зяблик вскочил с табурета…

…И тут же напоролся на человека, который в настоящий момент на кухне никак не мог находиться!

Просто наваждение какое-то. Как проморгал этого типа верный Чмыхало? Почему никто не слышал приближающихся шагов? Почему не скрипнули проржавевшие петли входной двери? Почему бледное лицо незнакомца так мучительно напоминает о чем-то важном?

Даже подвыпивший Зяблик был против рядового обывателя, как дикий кабан-секач против домашнего борова. Пока Верка еще только начала приоткрывать от удивления рот, а Смыков лапать кобуру и вместе со стулом отклоняться назад, он уже сунул руку за пистолетом. Не за тем, давно не чищенным, который для блезиру терся под мышкой, а за другим – упрятанным за поясом штанов, заранее снятым с предохранителя и взведенным. («Прострелишь ты себе когда-нибудь мошонку», – не раз говорила ему Верка.)

Да только проворные пальцы Зяблика хапнули пустоту. Пистолет удивительным образом уже перекочевал в руки незнакомца, и тот его внимательно рассматривал, наклонив боком к свету.

– Нельзя так с огнестрельным оружием обращаться, – что-то неуловимо-странное было в голосе этого человека: не то он давно не говорил по-русски, не то недавно обжег язык горячим чаем. – Курок на боевом взводе, предохранитель снят, патрон в патроннике. Да и спуск совсем короткий. Подточили небось?

– Подточил, – мрачно подтвердил Зяблик. – Ты, это самое… тещу свою поучи, как с огнестрельным оружием обращаться. Или дружков своих, варнаков. А меня учить поздно… Верни пушку.

– На, – незнакомец протянул пистолет Зяблику, перед этим выщелкнув патрон из патронника и ловко опорожнив магазин. – Может, присядем?

– Конечно, присядем, – опомнившийся наконец Смыков услужливо пододвинул гостю свой стул.

Так они и сели: Зяблик, положив перед собой разряженный пистолет, а тот, другой – выстроив на краю стола заборчик из восьми тускло поблескивающих патронов. Странен он был не только голосом и поведением, но и всем обликом своим, причем странен не какими-то особыми приметами, а именно обыкновенностью внешнего вида, усредненного почти до символа. Именно такие люди без явных признаков индивидуальности, не соотносимые ни с одной определенной этнической группой, изображались на миниатюрах средневековых хроник.

Напряженная тишина длилась с минуту, даже Смыков, большой специалист вопросы задавать и зубы заговаривать, как-то подрастерялся. Потом Зяблик глухо произнес:

– Выпьешь?

– Ради знакомства можно.

– Чашка одна. Не побрезгуешь?

– Могу из горлышка.

– Как хочешь.

Точным красивым движением, словно последний мазок на картину наносил, Зяблик выплеснул в чашку ровно половину содержимого бутылки.

– Ну, будем, – сказал он.

– За все хорошее.

Незнакомец приподнял бутылку, но она внезапно хрустнула у него в руках, как елочная игрушка, обдав всех брызгами самогона.

– Вот незадача! – с напускной досадой сказал он, дробя в горсти осколки стекла. – Уж простите за неловкость.

– Так, – Зяблик поставил на место чашку, которую так и не успел донести до рта. – Весьма впечатляюще. Публика потрясена. Бурные аплодисменты. А подкову перекусишь?

– Лучше котлету, – незнакомец вытряхнул в мусорное ведро стеклянное крошево. – Сейчас я уйду. Есть две просьбы к вам. Или, если хотите, совета. Первая – не трогайте девчонку. Второе – не надо стрелять мне в спину. Дело неблагодарное.

– А я ведь тебя сразу срисовал, залетный, – опасное веселье звенело в голосе Зяблика. – Давно ты у нас на примете. Ни одна заварушка без тебя не обходится. Может, ты и не сам их устраиваешь, но попадаешь всегда вовремя. Скажи: что тебе от нас надо? Ты же вроде человек, а не черт с рогами! Да когда вы наконец нас в покое оставите? Знаешь, сколько людей я до этой напасти знал? Может, целую тысячу! Теперь ни одного в живых не осталось. У нас дети перестали рождаться. Хватит уже! Передышку дайте! Только-только кое-как очухались, а тут опять…

– Поверьте, я не имею к этому никакого отношения, – незнакомец встал и качнулся к дверям. – Девчонку не трогайте.

– Минуточку! – соскочил с подоконника Смыков. – Есть вопросик… Лично вы сами – человеческого рода?

– Думаю, да. По крайней мере, родился я человеком.

– Тогда еще один вопросик…

Но дверь в прихожей уже хлопнула, и по лестнице застучали, удаляясь, быстрые шаги.

– Вот нарвались так нарвались, – сказал Зяблик, пододвигая крошку от лепешки взобравшемуся на стол особо наглому таракану. – С Белым Чужаком покалякали. Надо же…

– Да-а, – вздохнул Смыков. – Такую птицу упустили.

– Догоняй, еще не поздно.

– Как же, ищи ветра в поле…

– А мне он очень даже понравился, – Верка прижмурила глаза и покрутила головой, словно дорогих духов нюхнула. – Сразу видно настоящего мужчину. Не чета некоторым.

В прихожей раздался шорох, и все подскочили как ужаленные. В дверной проем осторожно заглянула молодая хозяйка.

– Забыла сказать… Уже после, когда они уходили, один что-то запел.

– Кто – варнак? – вылупился на нее Смыков.

– Ага.

– Что же он запел? «Частица черта в нас заключена подчас…»

– Ну, я не знаю… Может, он и не запел, а сказал что-то. Но звук был такой… – она закатила глаза и пошевелила в воздухе пальцами, стараясь выразить жестами и мимикой нечто невыразимое словами, – такой мелодичный… Сейчас я вам сыграю.

Шансонетка одернула на себе застиранный халатик и скрылась. Было слышно, как в зале вздохнул потревоженный аккордеон. В кухню она вернулась уже с музыкальным инструментом в руках и от этого стала еще шире.

– Слушайте… – склонив голову на левое плечо, она растянула мехи и пальчиками прошлась по клавишам. – Та-ра-ри-ра-ра, та-ра-ри-ра-ра… Похоже на «Подмосковные вечера», правда?

Зяблик и Смыков переглянулись, после чего последний незаметно, но многозначительно постучал себя пальцем по виску, а первый сказал:

– Кранты. Подались к причалу. А не то нам тут еще и танец живота изобразят.

Незлобивого Толгая даже друзья в глаза называли то нехристем, то басурманом, то татарином. Он и в самом деле был выходцем откуда-то из глубины азиатских степей – меркитом, уйгуром, таргутом, а может и гунном, – но нос имел вовсе не монгольский, приплюснутый, а скорее кавказский: огромный, висячий, пористый. Носом этим он, как еж, все время издавал громкие чмыхающие звуки, за что и получил свое прозвище.

Все в ватаге любили его за исполнительность, безотказность, добродушие, да еще за то, что он ни у кого не клянчил патроны. При себе Толгай всегда имел саблю, кривую, как половинка колеса, и в случае нужды выхватывал ее быстрее, чем другие – ствол. На русском он изъяснялся через пень-колоду, пиджин[1] вообще игнорировал, но все сказанное ему понимал, как умный пес. Абсолютно ничего не соображая в технике, более сложной, чем лом и кувалда, он тем не менее выучился довольно ловко водить машину – жуткий драндулет с топившимся чурками газогенераторным движком и калильным зажиганием, собранный неизвестно кем из остатков пяти или шести разнотипных предшественников. Было у Чмыхало и отрицательное качество – водобоязнь. Заставить его вымыться могла одна только Верка, да и то обманными обещаниями своей любви.

Увидев, что из подъезда гуськом выходят его сотоварищи, Чмыхало по-детски доверчиво улыбнулся. Бедняга и не подозревал, что в образе хмурого Зяблика на него надвигается Божья гроза.

– Падла татарская! – начал Зяблик без долгих околичностей. – Вот я тебе сейчас фары промою! Ты здесь, ракло носатое, для чего был поставлен? По сопатке давно не получал? Как ты этого волчару проморгать мог? Почему шухер не поднял?

• Предыдущая
• 3/96
• Следующая