Одинокое место Америка - Борисова Ирина - Страница 23
- Предыдущая
- 23/39
- Следующая
Джон не удивился: в глазах девушки-учительницы он не видел ничего, кроме робкого сомнения, не пора ли, как и другие, приобщиться к миру взрослых. В глазах следующей девушки, с которой свела его судьба, и с которой он провел неделю в доме ее родителей в маленьком городке на Волге, Джон прочитал желание найти в нем, Джоне Ванденберге, что-то такое, чего в нем, скорее всего, не было, и определения чему он даже не знал. Джон не мог предполагать, что в глазах девушки с Волги была тоска русского человека, не нашедшего еще свое счастье, тоска из-за несовершенства личной жизни, жизни страны, и жизни вообще. Эту же тоску Джон Ванденберг видел в ее глазах, когда она играла на подаренной им гитаре и пела слабеньким пронзительным голоском непонятные Джону заунывные песни, или когда пила вечерами красное вино, большой любительницей которого была, или когда отрицательно качала головой, слушая мать, кивающую на Джона и внушающей дочери что-то умное.
Живя в городе на Волге в доме простых гостеприимных людей, Джон Ванденберг многое понял о русских и о России. Он понял, что большинство этих людей отличаются щедростью и добротой, что они внимательны к другому человеку и к тому, что происходит у него внутри, а сами часто уклончивы и скрытны. Из их рассказов Джон понял, что почему-то, и в правду, в России так часто получается, что ни высокая ответственность, ни усердная работа на благо себя и общества не помогают человеку достичь как собственной цели, так и благодарности общества, и русские так привыкли к этому, что их любимым выражением стало «что поделаешь?», произносимое ими с тем же смирением и недоуменным пожатием плеч, что и американское «there you are». Но если раньше Джон считал, что русские так часто произносят свое «что поделаешь?» по поводу и без повода, виня других и обстоятельства в отсутствии личного чувства ответственности, то, пообщавшись с семьей девушки с Волги и ее друзьями, понаслушавшись рассказов о том, как жила русская провинция при социализме и как живет теперь, узнав еще такие русские пословицы как «хрен редьки не слаще» и «куда ни кинь, все клин», Джон Ванденберг начал больше понимать русский характер, сравнивая регламентированную и четкую организацию американской жизни с аморфной и непредсказуемой русской. Он вспоминал хрупкую женщину Лилю, мрачное отчаяние в глазах которой он когда-то безоговорочно осудил, а теперь, ему казалось, что он поторопился и был слишком скор на решение о потерявшейся в хаосе большого города женщины, бьющейся за здоровье своего ребенка.
И все же не в правилах Джона было отступать от намеченной цели, и он еще переписывался с девушкой-астрофизиком, любящей звезды и танцы в одиночестве в пустой комнате, когда никого нет дома, но вынужденной бегать с бумажками, помогая нотариусу на той единственной работе, которую она смогла найти. Он переписывался и с жизнерадостной девушкой-художником, работающей на почте и вместо картин рисующей вывески и почтовые плакаты. Он переписывался и с красавицей-дизайнером, бывшей женой нового русского, выкинутой после развода бывшим мужем обратно в коммуналку, нанятой им же за бесценок оформлять интерьер особняка, хозяйкой которого она раньше была. И с каждой встреченной им новой девушкой полнилось и ширилось представление Джона Ванденберга о России, но, увы, хоть многие из встреченных им девушек и удовлетворяли всем первоначально поставленным критериям его поиска, в глазах каждой из них при встрече Джон Ванденберг видел лишь вежливый интерес, а прислушиваясь к собственному сердцу, он не слышал его учащенного стука. Джон Ванденберг чувствовал, как ветшают и кособочатся все поставленные им критерии к подбору будущей жены, и, несмотря на свой логичный и практический ум, он не находил ответа на вопрос, почему так происходит, и мог только повторить вслед за русскими их излюбленное «что поделаешь?». Все чаще и чаще Джон Ванденберг вспоминал покинутую им в беде хрупкую женщину Лилю, и сердце его сжималось от ощущения вины и раскаяния.
И, наконец, была назначена их новая встреча, и были розы, столик у стены, неподвижный взгляд, устремленный на стеклянную дверь кафе, за которой сновали туда-сюда по вечерней улице люди, и, наконец, осунувшееся, такое милое лицо, засветившееся улыбкой уже в дверях, кручение ложечек в чашках чая, тихое «Прости» и еще более тихое «Ничего», и ее слова, что через неделю он ее бы уже не застал, потому что, отчаявшись бороться, она собралась уезжать в другой город, к маме, и уже купила билет. Нерелигиозный Джон Ванденберг вздрогнул и одновременно подумал о Боге, о всех предзнаменованиях, которые являлись ему в разные моменты жизни, и которые сбылись, и о тех, которые — еще нет. Он подумал также, что трудно не только встретить счастье, еще труднее его распознать, а потом, попросив у Лили ее билет, он аккуратно порвал его на мелкие кусочки, засунул их глубоко в карман, взял Лилю за руку, и они, не сговариваясь, встали и пошли на улицу.
Я слушаю...
Они говорят, я слушаю, слушаю, слушаю... Они говорят мне, как они живут, какие у них планы, мечты и настроения. Они рассказывают мне о своих детях, родителях и друзьях, о том, как живут их дети, родители и друзья, и какое у всех у них настроение. Они рассказывают мне также о каких-то и вовсе неизвестных мне людях, и я слушаю о планах, мечтах и настроениях тех людей, и мне кажется, что мир перенаселен и перенасыщен эмоциями, а я, как специальный компьютер или громоотвод, должна обеспечивать отток этого переизбытка, не то они все лопнут от переполнения или посходят с ума, и никто не интересуется, что происходит при этом с моей головою.
Они не дают мне покоя, звонят мне по пустякам, делятся, что потеряли перстень или просят измерить телевизор по диагонали, чтобы решить, полезет ли такой телевизор в их мебельную стенку. Они долго консультируются и жалуются, и я опять терпеливо слушаю их, и только, наконец, с облегчением вздохну, закончив разговор, как они опять перезванивают, чтобы сообщить мне, что нашли, наконец, свой перстень в морозильнике в коробке из-под фрикаделек.
Они делятся со мной сокровенным и тайным. Они рассказывают историю своей запретной любви, историю метаний между чувством долга и страстью, не забывая подробно описывать, что происходит при этом с их ЭГО, и я слушаю про их ЭГО с особенным уважением, потому что не уверена, имеется ли, вообще, подобная вещь у меня.
Они любят говорить со мной о своих финансовых проблемах, о том, как трудно заработать столько, сколько необходимо, как трудно бороться с налогами, обстоятельствами и долгами, и я снова сочувственно слушаю их, киваю, с пониманием относясь к их проблемам, обстоятельствам и долгам, забывая при этом, какую внушительную сумму они уже задолжали мне.
Иногда, редко, мне тоже захочется поделиться с ними, и, улучив момент, когда, задумавшись о своем, они ненадолго замолчат, я открываю было рот, чтобы тоже рассказать им о сокровенном. Но, едва начав, я сразу же замечаю, как скучнеют при этом их лица, как тускнеют глаза, с каким нетерпением они ждут паузы, чтобы вклиниться и продолжить прерванную тему, и, не в силах наблюдать их мучения, я сконфуженно замолкаю, и обычный механизм «они говорят — я слушаю» запускается вновь.
А когда мне станет уж совсем невмоготу, когда я смертельно устану от своей сумасшедшей жизни и от всей этой вливающейся в меня непрерывным потоком информации, когда потребность тоже излить душу сделается непреодолимой, я возьму чистый лист бумаги, напишу на нем, как я живу, какие у меня планы, мечты и настроение, опишу все пустяки, а также все сокровенное и тайное, что происходит со мной, опишу финансовые проблемы, неполученные долги и сложные обстоятельства, положу этот лист в конверт, напишу на конверте выдуманный, несуществующий адрес, а адрес отправителя пропущу, и, заклеив письмо, брошу его в почтовый ящик.
И, вообразив, как оно будет гулять по свету, я вздохну, улыбнусь, и очень скоро буду опять готова всех слушать.
- Предыдущая
- 23/39
- Следующая
