Осада Азова - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 17

• Предыдущая
• 17/89
• Следующая

Над косяком рыбы кружатся вечно голодные прожорливые чайки.

Над проснувшейся степью уже взмыли высоко в небо, вскружились степные орлы. В густых камышах проснулись вертлявые кряквы. Медленно поворачивая головы, осторожно и важно ступая, вышли цапли за ранней добычей.

Солнце поднялось над землею. Оно взошло, искристое и светлое, теплое солнце. Его ждали воды и травы, леса и луга. Его ждала отдохнувшая за ночь земля. Его ждал человек.

Настало утро.

Грозно и тяжело, со скрежетом и лязгом, открылись железные ворота Азова. Казаки, по пояс голые, с гиком, с криком погнали строевых лошадей в низину Дона.

Кони, поднимая густую пыль, влетели один за другим легкой бурей в свежую воду. Густая, отчетливая дробь копыт отдавалась эхом на том берегу реки, за ближним леском, за крепостью.

На белом коне Татаринова грозой выскочил Стенька Разин. Летит, будто ничего не видит – ни земли, ни солнца. Душа млеет от радости и счастья, когда он сидит на атаманском коне. Глаза горят. В левой руке – поводья дорогой уздечки, в правой – наотмашь плеть. Босой, загорелый. Светло-русые волосы разлохматились, секут по глазам, а он крепче прижимает запыленными пятками шелковистые бока Черта. Вскочил Стенька на кручу и, словно безумный, стремглав полетел в реку. Белая высокая волна скрыла под собой отчаянного седока, прилипшего к спине коня.

– Стенько, Стенько! – закричала с высокой насыпи испуганная Татьянка. – Уто-о-о-нешь… Батяньке скажу-у-у-у! Атаману войска скажу! – Приложив руку козырьком ко лбу, Татьянка прижмурилась, глянув на солнце, и так застыла в своем синеватом платьице под лучами солнца. – Утонет! – проговорила она и села на землю.

Посредине реки показалась белая голова лошади с раздувшимися ноздрями. Атаманский конь тяжело плыл назад, переваливаясь с боку на бок.

Но где же Степан? Куда он подевался?

– Стенько! Стенько! – звала его Татьянка и, не услышав ответа, вскочила, побежала к Дону.

Белый конь, лоснясь на солнце, встряхиваясь, остановился возле молодой осоки, повел ушами, стал лизать голую спину Стеньки, лежавшего на песке.

– Стенько! – отчаянно вскрикнула подбежавшая Татьянка. Слезы брызнули из ее глаз густым градом. Горячие, покатились по вздрагивающим щекам, окропляя платье, скатываясь на теплый прибрежный песок. Татьянка не без страха подошла к парнишке. Одна сверкнувшая на солнце слезинка упала на голову Степана и затерялась в его мокрых волосах. Конь лизал бронзовую спину юноши, пытался ущипнуть ее губами, осторожно хватал крепкими зубами за мокрые штаны.

Степан лежал, не шевелился.

Всплеснув руками, побледнев, Татьянка вскрикнула:

– Утонул! Господи! Стенько утонул! Да что же теперь будет?

Стенька повернул голову, широко открыл глаза:

– Ну что горланишь-то? Аль не видишь, дуреха-рыбеха, я коня испытываю… Поди-ка ты отсюда прочь! Поди, говорю, прочь! Не дело тебе, бабе, бегать за казаком.

Татьянка совсем смутилась. Ее густые ресницы запры­гали, глаза заулыбались, губы раскрылись, сами засмеялись:

– Ты коня испытывал?.. А я думала… Смешно!

– Коли тебе смешно, поди поскорее прочь! Сказано! А коли не смешно, возьми коня за узду да подержи. Встану да в Дон его поведу.

Татьянка держала коня за узду, а Степан, у которого лицо было в мокром песке и глине, пошел умываться в Дон. Конь танцевал, перебирая ногами, рвался вслед за Степаном, вытягивая крутую, гибкую шею.

– Ино каково у нас вышло? Испугалась! – черпнув ладонями воду, сказал Стенька коню. – Ты погоди! Я тебя еще не таковым наукам обучу. Будешь ты у меня смышленый конь, всю конскую грамоту одолеешь…

Умылся Степан, вскочил на коня, снова кинулся в Дон. Там, подальше от берега, многие казачьи кони взбивали копытами белую пену до небес; возле коней барахтались казаки, прыгали с коней и так задорно смеялись, что их веселый смех слышен был далеко в степи, в крепости, за курганами.

Гололобый, черноусый запорожский казак тянул за уздечку в воду вороного коня, а он, высокий, тонкий, упрямый, взвивался, как змея, становился на дыбы. Не любо ему лезть в воду. Ему бы в степи гулять-резвиться. Он норовил оборвать повод, сбить голого казака, накрыть его копытами. Казак тоже был упрямый. Он ловко вскочил на спину вздыбившегося коня и что есть силы сжал ногами его упругие бока.

Из крепости вышла Варвара.

– Ох, Варвара! – сказали казаки.

Белолицая, румяная, стройная. Легкое белое платье вьется степным ветерком, ласково облегает ее высокий, красивый стан. Варвара с подругами. Она поклонилась красному солнышку, пошла навстречу ему легко и свободно. За ней две подружки: платья синие – из бархата, длинные, вверху обтянутые, как у боярышень в Москве, внизу – широкие, что колокол. Пояса жемчужные. Сапожки красного нежнейшего сафьяна. Одна – известная красавица, сестра атамана Ивана Каторжного Лушенька, другая – сестра простого казака Серьги Данилы – Дашенька. У той и у другой татарские небольшие, черные, как углины, глаза. И сколько в них блеску! У той и у другой тонкой стежечкой длинные брови; у той и у другой смуглые лица.

Четверо запорожцев, стоявших возле крепостных ворот, покрутили оселедцы на бритых головах, подкрутили усы длинные.

– Оце, ах! Казак-казачина, на що тебе мати уродила! – сказал один из них, толстяк. Другой, сухопарый, ответил:

– Щоб та дивчина мене полюбила!

Третий, широкоплечий, сказал:

– Та що ж вона, подарила мени чорни очи…

Четвертый сказал:

– Ох, хлопци! За такими очима без свита ясно. Як сонечко грае!

– Гарни девки с лица, як жар-птица! – сказал толстяк. – А вот у мене жинка така красавица, що як у викно гляне, то вси люди од викна тикают! Вона у мене чорнобрива, як риже теля. Ряба, як решето, повна, як огирочек, червона, як рак. Вон яка у меня жинця! Гарна, як телица, а разумна!.. Разумна, як ягниця! На носи бо­родавка, чоловика доброго побаче моя жинця, зразу гавка! Вон яка у мене гарна жинка!

Красавицы переглянулись, засмеялись.

– Добра у тебя жинка! Добра! – сказал сухопарый.

– Така добра, така добра, що и придуматы не можно, – ответил толстяк. – Вона у мене мае губу вид вуха до вуха. Дви губы – холява![2] А як иде, так носом землю подпирае! У моей Ганки нос – через Днипро мост!

– Ха-ха! – раскатывалось эхо по Дону.

– А чого ви, хлопци, рыгочете?! Такой бабы, як моя, во всем свити не знайдешь, – расписывал казак. – То не бида, що у ней одно око, та й те перервано!..

Казачки устремились в степь, чтобы набрать свежих медвяных цветов. И широко полилась за ними старинная казачья песня:

И неслась эта песня, дорогая сердцу, как живая сказка, над необъятными пахучими полями.

А огромное солнце поднималось все выше и выше.

И с берегов реки, где купали коней резвых, поили дон­ской водой, словно чистой слезой, доносились ответные голоса. Гуще всех, раскатистее всех голосов слышен был голос Левки Карпова:

Хорошо в благодатном краю.

В крепости загудело гулкими раскатами. Эхо разлилось по степи звоном медным. Перекатилось за Дон-реку, помчалось, понеслось молнией в Придонье.

• Предыдущая
• 17/89
• Следующая