Сингапурский квартет - Скворцов Валериан - Страница 50

• Предыдущая
• 50/98
• Следующая

Меня перевернуло прибойной волной на мелководье. Подхватив рюкзак, в котором оставалась в непромокаемом пакете только одежда, я на мягких, отвыкших от движения ногах бросился к берегу, то бредя, то плывя, пока прибой подхватывал меня и нес вперед или смывал назад. Мне кажется, на преодоление прибоя ушла целая вечность. Но я уже понимал, что спасен. Выбравшись на песок, я полежал, чувствуя как впервые за все путешествие меня пробирает озноб. Земля оказалась холоднее моря. На спину падал мокрый снег с дождем. Грудью и животом я ощущал заледеневший, утрамбованный прибоем и ветром песок. Я сел и выбрался из гидрокостюма. Сменил егерское шерстяное белье на свежее, поверх натянул толстый свитер, куртку-ветровку, мягкие спортивные шаровары, натянул носки, зашнуровал кроссовки. Ни души. Вдали мерцали огоньки в домиках на узкой улочке. К ней я и побрел.

…Город назывался Алачам. Но это мне предстояло узнать позже.

Ничему не удивившийся таксист отвез меня в полицию. Заспанный дежурный равнодушно выслушал, что-то сказал водителю, и мы снова поехали. В центральный участок. Там опять едва выслушали, что-то сказали водителю, и он поехал в жандармерию. Не знаю, понимали ли все эти люди английский, мне они ничего не отвечали… Дежурный жандарм тоже. Он отправил меня в камеру, куда принесли горячую еду и чай. Я мечтал о душе, но его не было. Кровать оказалась с чистым бельем и удобной… Утром ранняя побудка, я едва встал. Обильный завтрак, такой же обед, за которым на меня и решил, наконец, взглянуть начальник жандармерии. Этот уже разговаривал. Высказался в том смысле, что и в Турции думают — лучше там, где нас нет…

Вызванный следователь секретной полиции увез меня вечером в город Самсун, где меня провели с завязанными глазами через расположение воинской части и поместили в камеру военной тюрьмы. Явился доктор и осмотрел меня. От опрелостей на теле и соленых ожогов на лице дал мазь.

Далее фотографирование, дактилоскопия, анкета, заведенное дело под номером таким-то, бесконечная череда внешне ничего не значащих разговоров с одними и теми же вопросами, которые повторялись с небольшими вариантами по десять-пятнадцать раз. На третий день появился мрачный пожилой усач с тронутыми оспинами лицом и приказал написать автобиографию — от рождения до высадки на турецком берегу — во всех подробностях, какие вспомню, и непременно печатными буквами по-русски. Говорил он на этом языке без акцента.

Я писал целый день. Работу в «Авроре» опустил. Обозначил себя в канун бегства из Анапы «отчаявшимся безработным интеллигентом».

Мне завязали глаза, провели по двору, посадили в микроавтобус и повезли. Через полчаса повязку сняли. За окном — пятна снега, сухая трава, ржавые контуры гор. Остановились у родника, размялись, напились ледяной водой. И снова повязка на глазах. По частым остановкам, уличному гулу, многочисленным поворотам я догадался, что приехали в большой город. Так и было — Анкара, которую я не увидел. С завязанными глазами меня вывели из микроавтобуса, завели в помещение, раздели и осмотрели. Только в камере повязку сняли. Я осмотрелся. Ковер на полу. Отдельный туалет. Ванная. На постели комплект одежды — тюремная пижама.

Наутро начались допросы. Спрашивали вздор: где родилась бабушка по отцу, например… Из меня явно лепили опасного шпиона. Прогнали через испытание бессонницей — шесть следователей парами менялись каждые полтора часа. Потом, скорее всего от досады, побили, довольно умело, не оставляя следов на теле. Предлагали подтвердить, что я «послан КГБ для взрыва нефтеналивных баков и насосов в Алачаме», о чем «у них есть сведения из самой Москвы». Отвели в помещение, где стояла железная койка, приказали раздеться догола и лечь, перетянули брезентовыми ремнями и присоединили электроды к ступням и запястьям. Орудуя реостатом, доводили до исступления — мышцы сводили судороги, от боли я терял сознание. И все те же вопросы в присутствии трех молчаливых, корректно одетых людей в штатских костюмах. Затем меня пропустили через детектор лжи и оставили в покое на несколько дней в камере, похожей на склеп. Ни звука, ни полоски света. На ощупь стены казались войлочными. Три раза в день выводили в туалет. Кормили в склепе. Через трое суток вернули в обычную камеру.

Не успел я освоиться с нормальным освещением, как мне выдали бланк, чтобы я написал «объяснение» по-русски. Мне понадобилось шесть страниц. Едва я закончил, как объявился мрачный усач, взял из-под моих рук написанное, стоя, прочел бланки, медленно разорвал их сначала полосками вдоль, потом поперек и выбросил в унитаз, спустил воду. Крикнул что-то повелительно в коридор. Мне выдали под расписку рубашку, брюки и кроссовки, пиджак поддевочного вида, пальто из синтетического бобрика, вязаный колпак, все дешевое. Приказали собираться. Выводили с повязкой на глазах. Ехали в машине долго. Когда сняли повязку, мы стояли на берегу живописного пруда с легким ледовым припаем. Зашли в ресторанчик. Обед был обильный — бутылка турецкой водки, кока-кола, пиво, закуски, мясные блюда. Появилась потом и вторая бутылка. Я догадался, что от меня ждут, и напился до свинского состояния. Это была разновидность допроса. Уточнялись детали. Меня заверяли, что теперь, после всех испытаний, которые я, как они говорили, успешно прошел, политическое убежище в Америке мне уж точно обеспечено. И отвезли в лагерь для беженцев в Йозгате, где я сидел с африканцами, азербайджанцами и бангладешцами два с половиной года…»

Кавычки обрывали текст. С отступом имелась приписка:

Шпионский туризм под «крышей» журналистики, научных и культурных контактов, торговли и тому подобного — предприятие убыточное по соотношению затрат и результатов. К нему прибегают за неимением лучшего. Разведка требует полной самоотдачи. Отвлекаться на нечто другое значит заведомо снижать качество конечной продукции. Сомерсет Моэм и Грэм Грин, Ле Карре и Любимов, ставшие известными писателями, были сановными разведчиками, не более того. Настоящие на поверхности появляются редко, если появляются вообще. Поэтому матерые профи посматривают на пописывающих коллег со смешанным чувством отстраненности и удивления: во-первых, разговорчивость у них не в чести, и во-вторых, правда, которую они знают, принадлежит не им. К тому же их работа действительно требует напряжения всех без остатка творческих, физических и психических сил, как заложенных от рождения, так и благоприобретенных. Только предельная сосредоточенность, не оставляющая ничего лишнего в помыслах и действиях, сосредоточенность хищного животного, обеспечивает прорыв за черту дозволенного законом или моралью и позволяет максимально приблизиться к цели, будь то информация, материальный объект, влияние или вербовка.

Конечно, максимальное приближение — тоже относительное понятие. Космос для разведки ближе, чем, скажем, канцелярия премьер-министра Габона. При наличии высокотехнологичного оборудования информация, передаваемая через спутник, успешно перехватывается. Взлом хакерами компьютерных заслонов в генштабах или банках и выкачивание электронной информации отводит на второй план прорывы или проникновения в бронированные комнаты, а инструментальное подслушивание и подсматривание оставляют агентов наружного наблюдения без работы. Но, как это ни парадоксально, достижения разведывательных технологий ещё больше, если не многократно, поднимают котировку живой машины из плоти и крови, именуемой шпионом. В этой жизни и на этой земле постоянно прибавляется всякой всячины, которую только он и способен заполучить в нужное время и в нужном месте. «Максимальное приближение» в таких случаях означает ровно то, что должно означать — возможность дотянуться и взять информацию, или некую физическую сущность, или доверие другого человека, а выход на позицию точного приближения обеспечивается только артистизмом разведчика.

• Предыдущая
• 50/98
• Следующая