Двое из ларца - Болучевский Владимир - Страница 17

• Предыдущая
• 17/59
• Следующая

— В штанах у тебя «серьезно». Я за билетом поехал. А ты собирайся давай.

— Нищему собраться — только препоясаться.

— Там самолет, по-моему, где-то часов в пять. Если сегодня, то уже не успеваем. Хорошо бы завтра. Но тоже не факт. Он всего раз в неделю летает или два. Но ты всяко на завтра будь готов.

— Ладно, буду. Ну?.. Кальсоны у меня есть, паспорт тоже. Чего тебе еще надо?

— Да нужен ты мне, как клопам гондон.

— Эт-то грубо…

На следующий день, в четверг, после полудня Петр Волков, созвонившись заранее, заехал домой к Адашеву-Гурскому, чтобы отвезти его в аэропорт.

Войдя в квартиру, он остановился в передней и воззрился на друга, который был готов к броску на Дальний Восток.

— Так. И в кого мы на этот раз играем? Ты, как я погляжу, уже в роли. А я что-то не пойму…

Гурский оглядел себя в зеркало: армейский офицерский камуфляж, из-под куртки которого виднелся черный свитер; высокие шнурованные кожаные ботинки; на голове — черная, закатанная чуть выше ушей шерстяная шапочка спецподразделений, а поверх всего — пронзительно-оранжевый охотничий пуховик с большим, откинутым за спину капюшоном.

— А может, так лучше? — Александр раскатал шапочку, закрыв ею лицо и оставив только щель для глаз. — Как считаешь?

— Да тебя же свинтят уже в Пулково. На раз. Мы же договаривались — выпьем перед посадкой. Что ж ты раньше времени-то?..

— Ошибаис-ся. Меня лично никто даже и не заметит. Все будут пялиться на камуфляж и куртку. Вот ты, например, способен запомнить мое лицо? Ты его видишь?

— Сними шапку, я не вижу твоего лица.

— Вот! Куртка обладает удивительным цветом: олени его вообще не видят, людей он гипнотизирует настолько, что они только его и запоминают. А меня не замечают. И у нее шестнадцать карманов, из которых четыре потайные.

— А ты мосты взрывать собираешься? Тайком от северных оленей? Сними шапку немедленно, не валяй дурака. Тебя в самолет не пустят.

— И вот опять ты ошибаис-ся. На меня никто даже внимания не обратит. Забьемся?

— Кальсоны взял?

— Все здесь, — Гурский кивнул на большую дорожную сумку, которая на три четверти была пуста.

— Поменьше у тебя нет, что ли?

— Все продумано.

— Ладно, тебе жить.

— А я тебе докажу, вот увидишь, — Адашев, выйдя из квартиры, запер дверь и спускался по лестнице, стараясь переступать через одну ступеньку.

— Саша, иди как люди ходят, ебанешься.

— Не могу. Я должен настроиться на экстраординарное поведение. Это сделает меня невычисляемым, а следовательно, и неуловимым. И собьет со следа погоню. Проверено.

— Какая, на хрен, погоня? Кому ты нужен? Топай давай, экстраординарный ты наш.

— Так я и топаю, чего пристал? Сам же раззвонил всем — и Ирине этой, и братцу ее. И про трубку, и про выставку, и про Комсомольск. Умный ты сильно, как я погляжу. Да сейчас об этом уже кто угодно знать может. А на Хабаровск еще вчера через Москву махнуть можно было с пересадкой, я узнавал, между прочим. Так что не один я, возможно, эту трубку там искать буду. Наверняка еще люди есть, которые свой отдельный интерес к ней имеют. А они, между прочим, могут быть вооружены и опасны. Понятна моя мысль?

— Да иди ты… Сколько сегодня выпил-то?

— Достаточное количество промиллей в организме имеем. Еще вопросы есть?

— Есть: «Зачем?»

— Акрофобия. Я же говорил.

— Ты что, на самом деле летать боишься?

— Боюсь я только выстрела в упор и микробов. От первого не увернуться, а вторых, гадов, не видно. Но они тоже убивают. А летать самолетами — опасаюсь. В аэроплане я беспомощен ситуационно. Что бы ни приключилось, от меня лично ничего не зависит. При кораблекрушении хоть за обломок доски ухватиться можно и выплыть, а тут… А от ощущения высоты еще и в заднице щекотно. Мне не нравится. Выход один: залудить и задрыхнуть. Наркоз-анабиоз.

— И ты всю жизнь вот так и летаешь?

— Так и летаю, — вздохнул Гурский. — Поэтому, в частности, и не долетел кое-куда однажды. Ссадили на дозаправке. А было обидно. Весьма.

— Я думал, ты шутишь.

— А я не шучу. Я в детстве на балкон второго этажа выйти не мог. Это врожденное.

— А с собой-то есть?

— Нет. Я думал, ты захватишь. У меня и рублей-то не осталось.

— Так ты что, — Петр сел за руль и вставил ключ в замок зажигания, — без копейки?

— Почему, — Гурский забрался в машину, — у меня баксы с собой. Только мне поменять было некогда.

— Ладно, поехали.

Волков выехал из двора на Малый проспект Васильевского острова, потом, проехав по Девятой линии, сделал левый поворот и вырулил на набережную. По Дворцовому мосту переехал Неву, постоял на светофоре у въезда на Дворцовую площадь и повернул направо.

— Слушай, — Гурский смотрел через стекло на воду, гранитные набережные, фасады дворцов, — а ведь непогано все-таки, а? Вот так посмотришь… и как-то легче. А это что такое? — он указал на большой парусник, который стоял у спускающихся к самой воде гранитных ступеней прямо напротив Адмиралтейства. — Чей он? Почему не наш? Представляешь — жить на нем, а? Ришар же живет в Париже на барже. А это… Ты только посмотри, какие обводы! А корма!..

— Для того, чтобы на нем жить, Саша, нужно свою собственную корму столько раз подставить и так, и эдак, что вообще жить не захочется. — Волков повернул налево, пересек Исаакиевскую площадь и выехал на Вознесенский проспект. — Здесь тебе не Париж.

— Жалко. А иначе нельзя?

— Можно, — кивнул Петр. — Пострелять, правда, немножко придется. Только потом его все равно взорвут. Сучье время.

— Эпоха перемен.

В аэропорту Волков и Адашев-Гурский поднялись к буфетам и, встав у одного из высоких круглых столиков, открыли поллитровку «Абсолюта», которую купили по дороге.

— Ты как? — спросил Петр. — Не поплывешь?

— Спокуха, Хрящ, бубен не напрягай.

— Пойду закуски возьму.

— Ну вот, начинается, — обреченно вздохнул Гурский. — Только гамбургеры всякие не бери, пожалуйста. Неизвестно, что они туда кладут.

— Стаканы-то у них взять можно?

— Стаканы взять нужно.

Петр вернулся, неся в руках тарелку с нарезанным холодным мясом, рядом с которым лежали несколько кусков пшеничного хлеба, и два пластиковых стакана.

— Наливай пока, — Гурский стал делать бутерброды. Один кусок мяса был явно великоват. Александр сделал было движение рукой куда-то за спину, но, взглянув на Петра, осекся.

— Петя, у тебя ножика нету? — Давай-давай, рейнджер хренов, доставай.

— Донт андерстенд.

— Ага, конечно… — Волков скользнул рукой под куртку Адашева и вынул у того из-за спины большой военно-морской боевой нож.

— Ну? Совсем с головой не дружишь? Ты с этим в аэроплан собрался? Ну-ка давай сюда ножны.

— С ремнем возиться придется.

— Снимай давай, быстро.

Адашев смиренно задрал под оранжевым пуховиком камуфляжную куртку, расстегнул пряжку брючного ремня, выдернул его до половины из шлевок и, сняв, положил на стол черные деревянные ножны.

— Больше ничего нет?

— Больше ничего нет, — Александр заправлял и застегивал ремень.

— Саша, ну ты о чем думаешь, честное слово… Как дитя малое.

— Я думаю о превратностях.

— Кстати, на-ка вот, — Волков достал из кармана и протянул ему железнодорожные ключи. — Это к вопросу о превратностях.

Гурский взял в руки три ключа: один — с треугольной выемкой внутри круглой головки; другой — обыкновенный, похожий на ключ от врезного замка; и короткий, как широкая отвертка. Все они были склепаны на одном стержне и свободно на нем вращались.

— Возьми на всякий случай. Мало ли в поезде приспичит, а сортир закрыт. Или из вагона в вагон перейти. Всякое бывает.

— Спасибо. Мы выпивать будем? У меня уже, между прочим, регистрация вовсю. А я трезвею неуклонно.

— Ну давай, поехали.

• Предыдущая
• 17/59
• Следующая