Бросок в Европу - Блок Лоуренс - Страница 15

• Предыдущая
• 15/27
• Следующая

А этого одного оставили в живых, Ивен. Разбудили и потом водили от кровати к кровати, показывая ему мертвых товарищей. Объяснили, почему они умерли, и сказали, что так будет со всеми усташами, которые посмеют убивать мирных жителей.

После чего сломали ему руки и ноги винтовочными прикладами и вырезали глаза, чтобы он не смог нас узнать. Но мы оставили его в живых, Ивен, и не вырвали ему язык. Мы хотели, чтобы он рассказал остальным, что произошло и почему. И ты знаешь, после той ночи в той части Черногории террор уста-шеи сошел на нет. А многие дезертировали.

— А человек, которому переломали руки и ноги?

— Он до сих пор жив. Находится в доме для инвалидов неподалеку от Загреба. Ему еще нет сорока. А тогда было пятнадцать.

— Пятнадцать...

— Пятнадцать лет. Школьник. И однако он убивал сербских младенцев и старух. Пятнадцать лет, но мои люди и я искалечили и ослепили его, — он долго молчал, прежде чем продолжить. — Я не говорил об этом мальчишке много лет. Старался даже не думать о нем. Я знаю, в ту ночь мы все сделали правильно. Этим мы спасли жизни очень и очень многих, приблизили окончание войны. Однако я не могу забыть этого мальчика. Я сам вырезал ему глаза, Ивен, — он вытянул руки, посмотрел на них. — Я сам. Теперь ты понимаешь, Ивен, почему я ненавижу войну? И правительства? И большие страны, которые устраивают большие войны?

— Ты выполнял свой долг, Милан.

— Будь наш мир лучше, мне бы не пришлось этого делать.

Остаток ночи мы провели в лесу. Хвороста хватало, на полянке я развел маленький костер, Милан спал, а я поддерживал огонь. Проснулся он одновременно с восходом солнца. Зевнул, потянулся, улыбнулся.

— Я уже больше двадцати лет не спал на земле. Забыл, до чего это удобно. У нас есть еда?

— Нет.

— Извини. Я скоро вернусь.

Я решил, что он отправился справить нужду, и по прошествии четверти часа уже не сомневался, что он попал в беду или у него чрезвычайно сильное расстройство желудка. Но он вернулся, сияя, с мертвым кроликом в одной руке и окровавленным ножом в другой.

— Завтрак, — объявил он.

Кролик оказался жирной самочкой. Он на удивление ловко освежевал тушку и разрезал на куски. Мы срезали с дерева несколько веток, нанизали на них мясо и поджарили на костре. Получилось и вкусно, и сытно.

Я спросил Милана, как он поймал кролика. Он пожал плечами, как бы говоря, что это пара пустяков.

— Нашел место, где они должны быть, подождал, пока появилась эта самочка, и оглушил камнем. Потом перерезал горло, слил кровь и принес сюда.

И гораздо позже, после того как разговор давно перешел на другое, он вдруг сказал: "Самое сложное — попасть в них камнем. Потому что надо свалить с ног первым же броском. А остальное — ерунда. Надо лишь не шуметь и смотреть по сторонам.

Я не сразу понял, что он говорит о кроликах. Поначалу подумал, что речь об усташах. «Охотничьи приемы универсальны, — решил я, — какой бы ни была дичь».

К вечеру мы добрались до Кракова. Главным образом, на телегах. Очень хотелось попасть в теплый дом, побриться, переодеться.

Краков — один из немногих городов Польши, не пострадавших во время войны. Его не бомбили ни немцы, ни русские. Населению пришлось куда хуже: рядом находился Освенцим. Но замки, соборы и старые дома остались в неприкосновенности, так что город поражал своим великолепием.

Достаточно быстро мы нашли Ягеллонский университет, светоч знаний, горевший в Польше уже шесть веков[3]. Здесь учился Коперник, позднее заявивший о том, что Земля — не центр Вселенной. Мои товарищи по Английскому обществу плоскоземцев с этим не соглашались и, возможно, правота была на их стороне. Какое отношение к центру Вселенной имеет движение звезд и планет? Для Вселенной Милана центром, безусловно, являлся черногорский городок Савник. Для Тадеуша Орловича таким центром был Краков, пусть ему приходилось частенько уезжать из города.

А центр моей Вселенной? Я раздумывал над ответом на этот вопрос, пока мы шагали по узким улочкам студенческого квартала. И решил, что постоянного центра у моей Вселенной нет. Иногда это домик в Македонии, иногда — коттедж в Венгрии, иногда — квартира на 107-й улице в Нью-Йорке. Оставалось понять, почему. Люди часто говорили мне, что им нравится спать в одной кровати. Если в я мог спать, возможно, этот центр требовался мне куда как в большей степени.

В общем, по всему выходило, что на данный момент центр моей Вселенной — Краков, а точнее — дом Тадеуша Орловича. Я понятия не имел, где он живет — Тадеуш предпочитал переезжать с места на место и держать свой адрес в секрете — но знал, как его можно найти или хотя бы получить какие-то сведения о его местонахождении.

В одном из переулков студенческого квартала мы нашли маленькое кафе, вроде бы закрытое. Я подошел к двери, позвонил, длинный звонок, два коротких, два длинных, три коротких. Подождал три минуты, потом повторил комбинацию звонков.

Старуха, вся в черном, приоткрыла дверь, через щелочку всмотрелась в меня.

— Мой друг обожает жареных куропаток, а здесь, как я понимаю, их готовят.

— Сейчас не сезон, — ответила старуха.

— Для некоторой дичи всегда сезон.

— Дичь надоедает.

— Есть люди, которые не могут позволить себе ничего, кроме дичи.

Идиотский, конечно, диалог, но, с другой стороны, чем лучше слова на обертке жевательной резинки? Обычные шпионские игры. Зато теперь старуха точно знала, если я — агент правоохранительных органов, то очень хорошо информированный.

Впрочем, такие мысли, конечно же, не пришли ей в голову. Она распахнула дверь, мы с Миланом вошли. Старуха через темную комнату провела нас точно в такую же. Я увидел полдюжины пустых столиков. На одном, у дальней стены, горела свеча. Она указала на этот столик, мы сели.

— Хотите поесть?

— Не откажемся.

— Свекольник? Блинчики с мясом? Чай?

— С превеликим удовольствием.

Она принесла еду, мы поели.

Время от времени сквозь темное окно на нас кто-то смотрел. Как мне показалось, разные люди. Наконец, старуха вернулась, чтобы убрать со стола. Спросила, может, нам кто-то нужен.

Я взял карандаш и написал короткую записку.

— Раз куропаток у вас нет, передайте это Перепелятнику.

Такое уж у Орловича было прозвище. Она, похоже, поняла, о ком речь, во всяком случае, моя просьба нисколько ее не удивила. Ушла с запиской и какое-то время спустя вернулась с полным чайником.

Все это время Милан молчал. Но, похоже, медленно закипал, предчувствуя, что может повториться венгерская история.

— Если нас опять запихнут в железный гроб под днищем грузовика... — начал он на сербохорватском.

— Не волнуйся, — ответил я на польском.

— Я не волнуюсь, но, скорее всего, так и будет. Сейчас нас держат на мушке. Ты это знаешь?

— Нет, но меня это не удивляет.

— Меня тоже. На их месте я поступил бы точно так же. Но я тебе говорил, что оружие меня нервирует. С того места, где я сижу, виден зачерненный ствол винтовки, который какой-то идиот всунул в дыру в стене. Не оборачивайся, с перепугу он может и выстрелить. Как же мне хочется вернуться в Савник.

Чай мы пили еще три четверти часа. Потом появилась старуха, отвела нас еще в одну темную комнату, по лестнице мы спустились в сырой подвал. Там она передала нас на попечение молодого человека с накладной бородой.

— Пойдете со мной, — заявил он.

И мы пошли.

Он вел нас лабиринтом подземных тоннелей, наконец, мы поднялись по лестнице, прошли коротким коридором, поднялись еще на два лестничных пролета и остановились перед дверью, в которую и постучал наш бородатый сопровождающий.

Дверь открылась, на пороге стоял Тадеуш.

— Ивен, сукин ты сын, — на отменном американском воскликнул он, — неужели это ты? — втянул меня в комнату, знаком руки предложил Милану следовать за мной, кивнул молодому человеку, показывая, что все в порядке, закрыл дверь, хлопнул меня по плечу, а потом наполнил три стопки чистой польской водкой.

• Предыдущая
• 15/27
• Следующая