Стихотворения - Ахмадулина Белла Ахатовна - Страница 47

мышцы трав и камней, пульсы звука и цвета,

вздох стены, затрудненный огромным плющом.

Я хотел приобщить себя к чуждому ритму

всех старений, столетий, страстей и смертей.

Но не сведущий в этом, я звал Серафиту,

умудренную возрастом звезд и детей.

Я сказал ей: - Тебе все равно, Серафита:

умерла, и воскресла, и вечно жива.

Так явись мне воочью, как эта равнина,

как Армази, созвездия и дерева.

Не явилась воочью. Невнятной беседой

искушал я напрасно твою немоту.

Ты - лишь бедный ребенок, случайно бессмертный,

но изведавший смерть, пустоту и тщету.

Все тщета!- я подумал.- Богатые камни

неусыпных надгробий - лишь прах, нищета.

Все тщета!- повторил я. И вздрогнул: - А Картли?

Как же Картли? Неужто и Картли - тщета?

Ничего я не ведал. Но острая влага

округлила зрачок мой, сложилась в слезу.

Вспомнил я - только ель, ежевику и благо,

снизошедшее в этом году на лозу.

И пока мои веки печаль серебрила,

и пугал меня истины сладостный риск,

продолжала во веки веков Серафита

красоты и бессмертия детский каприз.

Как тебе удалось - над убитой боями

и воскресшей землею, на все времена,

утвердить независимый свет обаянья,

золотого и прочного, словно луна?

Разве может быть свет без источника света?

Или тень без предмета? Что делаешь ты!

Но тебе ль разделять здравомыслие это

в роковом заблужденье твоей красоты!

Что тебе до других? Умирать притерпелись,

не умеют без этого жить и стареть.

Ты в себе не вольна - неизбывная прелесть

не кончается, длится, не даст умереть.

Так прощай или здравствуй! Покуда не в тягость

небесам над Армази большая звезда,

всем дано претерпеть эту муку и благость,

ничему не дано миновать без следа.

Зову Cерафиту

Не умерла, не предана земле.

Ты - на земле живешь, как все.

Но разве,

заметив боль в пораненном крыле,

не над тобою плакал твой Армази?

О, как давно последние дары

тебе живая суета дарила!

С тех пор я жду на берегах Куры,

н засухой опалена долина.

Не умерла. И так была умна,

что в спешке доброты и нетерпенья

достиг твой шелест моего гумна:

вздох тишины и слабый выдох пенья

Что делаешь? Идешь? Или пока

тяжелым гребнем волосы неволишь?

Не торопись. Я жду тебя - века.

Не более того. Века всего лишь.

Еще помедли, но приди. Свежа

н не трудна твоя дорога в Мцхету.

Души моей приветная свеча

уже взошла и предается свету.

Уж собраны и ждут тебя плоды

и лакомства, стесненные корзиной.

Как милосердно быть такой, как ты:

сюда идущей и такой красивой.

В молчании твой голос виноват.

Воспой глубоким горлом лебединым

и виноградаря, и виноград,

и виноградники в краю родимом.

Младенческою песней умудрен,

я разгадаю древние затеи

и вызволю из тесноты времен

отцов и дедов доблестные тени.

Бессмертное не может быть мертво.

Но знает ли о том земля сырая,

ошибку ожиданья моего

оплакивая и благословляя?

Как твой удел серьезен и высок:

в мгновенных измененьях мирозданья

все бодрствует великий голосок

бессмертного блаженства и страданья.

Гранатовое дерево у гробницы серафиты

И встретились:

бессмертья твоего

прекрасная и мертвая громада

и маленькое дерево граната,

возникшее во мгле из ничего.

Ум дерева не ведает иной

премудрости:

лишь детское хотенье

и впредь расти, осуществлять цветенье

и алчно брать у щедрости земной.

Не брезгуя глубокой тьмой земли,

в блаженном бессознании умнейшем,

деревья обращаются к умершим

и рыщут пользы в прахе и пыли.

Но что имел в виду живой росток,

перерастая должные границы,

когда проник он в замкнутость гробницы

и в ней сплоченность мрамора расторг?

Влекло его твое небытие

пройти сквозь твердь плиты непроходимой,

чтобы припасть к твоей руке родимой,

удостоверясь в тонкости ее.

С великим милосердием дерев

разнял он узкий холодок браслета

и горевал, что ты была бессмертна

лишь вечно, лишь потом, лишь умерев.

Гранат внушал запястью твоему

все то, что знал об алых пульсах крови

в больших плодах, не умещенных в кроне

и по ночам слетающих во тьму.

Он звал тебя узнать про шум ветвей

с наивностью, присущею растеньям,

истерзанный тяжелым тяготеньем,

кровоточеньем спелости своей.

Какая же корысть владела им,

вела его в таинственные своды

явить великодушие природы

в последний раз!- твоим рукам немым?

Не Грузии ли древней тишина

велит очнуться песенке туманной:

"Зачем так блещут слезы, мой желанный?

Зачем мне эта легкость тяжела?"

Не Грузии ли древней колдовство

велит гранату караулить плиты

и слабое дыханье Серафиты

не упускать из сердца своего?

Симон Чиковани

Сказанное во время бомбежки

В той давности, в том времени условном

что был я прежде? Облако? Звезда?

Не пробужденный колдовством любовным

алгетский камень, чистый, как вода?

Ценой любви у вечности откуплен,

я был изъят из тьмы, я был рожден.

Я - человек. Я, как поющий купол,

округло и таинственно сложен.

Познавший мудрость, сведущий в искусствах,

в тот день я крикнул: - О земля моя!

Даруй мне тень! Пошли хоть малый кустик

простить меня и защитить меня!

Там, в небесах, не склонный к проволочке

сияющий нацелен окуляр,

чтобы вкусил я беззащитность точки,

которой алчет перпендикуляр.

Я по колено в гибели, по пояс,

я вязну в ней, тесно дышать груди.

О школьник обезумевший! Опомнись!

Губительной прямой не проводи.

Я - человек! И драгоценен пламень

в душе моей. Но нет, я не хочу

сиять заметно! Я - алгетский камень.

О господи, задуй во мне свечу!

И отдалился грохот равномерный,

н куст дышал, и я дышал под ним.

Немилосердный ангел современный

побрезговал ничтожеством моим.

И в этот мир, где пахло и желтело,

смеркалось, пело, силилось сверкнуть,

я нежно вынес собственного тела

родимую и жалостную суть.

Заплакал я, всему живому близкий,