Сборник стихов - Ахмадулина Белла Ахатовна - Страница 34

императору и здоровьем милых дам.

О распущенность природы! Дети в ней - и те пророки, красок яркие мазки возбуждают все мозги. Ликовала, оживала, напустила в белый свет леопарда и жирафа, Леонардо и Джордано, все кричит, имеет цвет. Слава богу, власть жандарма все, что есть, сведет на нет.

(Примечание автора:

Между прочим, тот жандарм ждал награды, хлеб жевал, жил неважно, кончил плохо, не заметила эпоха, как подох он. Никто на похороны ни копеечки не дал.) Знают люди, знают дети: я - бессмертен. Я - жандарм. А тебе на этом свете появиться я не дам.

Каков мерзавец! Пусть болтает вздор, повелевают вечность и мгновенностьземле лететь, вершить глубокий вздох и соблюдать свою закономерность.

Как надобно, ведет себя земля уже в пределах нового столетья, и в май маевок бабушка моя несет двух глаз огромные соцветья.

Что голосок той девочки твердят, и плечики на что идут войною? Над нею вновь смыкается вердикт: "Виновна ли?" - "Да, тягостно виновна!"

По следу брата, веруя ему, она вкусила пыль дорог протяжных, переступала из тюрьмы в тюрьму, привыкла к монотонности присяжных.

И скоро уж на мужниных щеках в два солнышка закатится чахотка. Но есть все основания считать: она грустит, а все же ждет чего-то.

В какую даль теперь ее везут небыстрые подковы Росинанта? Но по тому, как снег берет на зуб, как любит, чтоб сверкал и расстилался, я узнаю твой облик, россиянка. В глазах черно от белого сиянья! Как холодно! Как лошади несут!

Выходит. Вдруг - мороз ей нов и чужд. Сугробов белолобые телята к ладоням льнут. Младенческая чушь смешит уста. И нежно и чуть-чуть в ней в полщеки проглянет итальянка, и в чистой мгле ее лица таятся движения неведомых причуд.

Все ждет. И ей-то страшно, то смешно. И похудела. Смотрит остроносо куда-то ввысь. Лицо усложнено всезнающей улыбкой астронома!

В ней сильный пульс играет вкось и вкривь. Ей все нужней, все тяжелей работа. Мне кажется, что скоро грянет крик доселе неизвестного ребенка.

9

Грянь и ты, месяц первый, Октябрь, на твоем повороте мгновенном электричеством бьет по локтям острый угол меж веком и веком.

Узнаю изначальный твой гул, оглашающий древние оводы, по огромной округлости губ, называющих имя Свободы.

О, три слога! Рев сильных широт отворенной гортани! Как в красных и предельных объемах шаров тесно воздуху в трех этих гласных.

Грянь же, грянь, новорожденный крик той Свободы! Навеки и разом распахни треугольный тупик, образованный каменным рабством.

Подари отпущение мук тем, что бились о стены и гибли, там, в Михайловском, замкнутом в круг, там, в просторно-угрюмом Египте.

Дай, Свобода, высокий твой верх видеть, знать в небосводе затихшем, как бредущий в степи человек близость звезд ощущает затылком.

Приближай свою ласку к земле, совершающей дивную дивность, навсегда предрешившей во мне свою боль, и любовь, и родимость.

10

Ну что ж. Уже все ближе, все верней расчет, что попаду я в эту повесть, конечно, если появиться в ней мне Игрека не помешает пропек.

Все непременным чередом идет, двадцатый век наводит свой порядок, подрагивает, словно самолет, предслыша небо серебром лопаток.

А та, что перламутровым белком глядит чуть вкось, чуть невпопад и странно, ступившая, как дети на балкон, на край любви, на острие пространства,

та, над которой в горлышко, как в горн, дудит апрель, насытивший скворешник, нацеленный в меня, прости ей, гром! она мне мать, и перемен скорейших ей предстоит удача и печаль.

А ты, о Жизнь, мой мальчик-непоседа, спеши вперед и понукай педаль открывшего крыла велосипеда.

Пусть роль свою сыграет азиат он белокур, как белая ворона, как гончую, его влечет азарт по следу, вдаль, и точно в те ворота,

где ждут его, где воспринять должны двух острых скул опасность и подарок. Округлое дитя из тишины появится, как слово из помарок.

11

Я - скоро. Но покуда нет меня. Я - где-то там, в преддверии природы. Вот-вот окликнут, разрешат - и я с готовностью возникну на пороге.

Я жду рожденья, я спешу теперь, как посетитель в тягостной приемной, пробить бюрократическую дверь всем телом - и предстать в ее проеме.

Ужо рожусь! Еще не рождена. Еще не пала вещая щеколда. Никто не знает, что я - вот она, темно, смешно. Апчхи! В носу щекотно.

Вот так играют дети, прячась в шкаф, испытывая радость отдаленья. Сейчас расхохочусь! Нет сил! И ка-ак вдруг вывалюсь вам всем на удивленье!

Таюсь, тянусь, претерпеваю рост, вломлюсь птенцом горячим, косоротым ловить губами воздух, словно гроздь, наполненную спелым кислородом.

Сравнится ль бледный холодок актрис, трепещущих, что славы не добьются, с моим волненьем среди тех кулис, в потемках, за минуту до дебюта!

Еще не знает речи голос мой, еще не сбылся в легких вздох голодный. Мир наблюдает смутной белизной, сурово излучаемой галеркой.

(Как я смогу, как я сыграю роль усильем безрассудства молодого? О, перейти, превозмогая боль, от немоты к началу монолога!

Как стеклодув, чьи сильные уста взрастили дивный плод стекла простого, играть и знать, что жизнь твоя проста и выдох твой имеет форму слова.

Иль как печник, что, краснотою труб замаранный, сидит верхом на доме, захохотать и ощутить свой труд блаженною усталостью ладони.

Так пусть же грянет тот театр, тот бой меж "да" и "нет", небытием и бытом, где человек обязан быть собой и каждым нерожденным и убитым.

Своим добром он возместит земле всех сыновей ее, в ней погребенных. Вершит всевечный свой восход во мгле огромный, голый, золотой Ребенок.)

Уж выход мой! Мурашками, спиной предчувствую прыжок свой на арену. Уже объявлен год тридцать седьмой. Сейчас, сейчас - дадут звонок к апрелю.

Реплика доброжелателя:

О нечто, крошка, пустота, еще не девочка, не мальчик, ничто, чужого пустяка пустой и маленький туманчик! Зачем, неведомый радист, ты шлешь сигналы пробужденья? Повремени и не родись, не попади в беду рожденья. Нераспрямленный организм, закрученный кривой пружинкой, о, образумься и очнись! Я - умник, много лет проживший, я говорю: потом, потом тебе родиться будет лучше. А не родишься - что же, в том все ж есть свое благополучье. Помедли двадцать лет хотя б, утешься беззаботной ленью, блаженной слепотой котят, столь равнодушных к утопленью. Что так не терпится тебе, и, как птенец в тюрьме скорлупок, ты спешку точек и тире все выбиваешь клювом глупым? Чем плохо там - во тьме пустой, где нет тебе ни слез, ни горя? Куда ты так спешишь? Постой! Родится что-нибудь другое.