Наковальня звезд - Бир Грег - Страница 36
- Предыдущая
- 36/126
- Следующая
Все ведут себя храбро. Просто у нас нет выбора.
— У нас всё получится, — подбодрил всех Мартин.
— Суперторможение начнётся через минуту, — предупредила Мать Войны.
— Давайте считать, — предложил Эндрю Ягуар, и дети начали отсчитывать вслух цифры, что замерцали перед жезлом Мартина.
Пять, четыре, три, два…
Мартин глубоко вздохнул и закрыл глаза. Подобно мягкому электрическому манипулятору, исследовавшему его тело, в него проникли объёмные метрические поля. Он ощутил отдалённый шум в ушах, почувствовал, как кровь остановилась в его жилах, застыла протоплазма… Затем движение возобновилось вновь, затем опять пауза, и снова старт. Вибрирующие толчки полей, контролирующих каждую молекулу, прикладывали к каждой силу, компенсирующую эффект торможения. Временная пауза мыслей, выполнения только рефлекторных движений, местами абсолютная пустота.
Он ничего не видел. Сейчас он был слеп, но боли не ощущал. В таком состоянии они провели несколько дней. Но, к счастью, всё закончилось — поля вернули их в исходное нормальное состояние. Они вновь смогли видеть, двигаться, говорить, есть.
Но все ли прошло хорошо? Не существует машины, работающей совершенно. Любая машина может ошибиться.
Во время суперторможения жезлы не работали. Матери Войны предписано быть неактивной. Падая с верхушки Вселенной вниз, они могли надеяться только на себя… Об этом они знали уже тогда, когда решились на роль голубя мира на носу огромной бомбы, — голубя, готового на всё ради того, чтобы проворковать свою обвинительную речь, ради того, чтобы сохранить надежду выклевать глаза тех, кто ест их яйца, лишая потомства, кто держит их взаперти.
Теодор вошёл в комнату, где в полном одиночестве сидел Мартин, погруженный в непрерывный поток мыслей.
— Это печально, что тебе в голову приходят такие мысли, не так ли?
— О, Господи, Теодор, я не заметил тебя. Почему печально?
— Разве не печалит то, что мы только голуби, и не более того?
— Не нужно возвращаться к этой теме.
— Я никогда не был всеведущ, Мартин. Ты мыслишь более оригинально, чем я. Но смерть сделала меня мудрее. Хотя, конечно это очень глупо. Что я могу сделать сейчас, мёртвый? Я лишь пылинка в твоём сознании.
— О, как бы я хотел, чтобы ты приходил бы ко мне не только во снах…
— Не мечтай об этом. Всем снам приходит конец.
Мартин, вздохнув, покачал головой.
— И всё-таки худшее позади. Безвольно спать в ожидании, когда все закончится, — что может быть тоскливее? Но, правда, мне кажется, что мы до сих пор спим в этой маленькой комнатке, связанные одной цепью…
— Ты думал об Ариэль?
— Да… Расскажи, что ты знаешь о ней?
— Ничего такого, чего бы ты не знал. Охо-хо, какая скука — быть мёртвым. Я могу быть только тенью твоих мыслей.
— Может быть существует что-то такое, что я знаю о ней, но не понял сути?
— Она цинична, она ценит превыше всего разум, а не чувства. Она мало во что верит, но ей многое дано.
Любовь.
Тереза, слегка посапывая, лежала рядом с ним. Мартин погладил её бедро и сразу же ощутил лёгкое покалывание в руке — постоянное напоминание о присутствии полей, которые или разрешают, или не разрешают движения. Катастрофическое торможение.
Любовь
К кому-то одному, к семье, к своей компании, к кораблю, к миру, к Земле.
Что для каждого из них значит любовь к родному дому? Если ты родился в нём, стал его неотъемлимой частью, тогда все понятно… Но для них на долгое время родным домом стал «Спутник Зари». Это был их мир, — здесь они жили, мечтали, стараясь сохранить на нём крупинки земной жизни. Стремящиеся к знаниям, любознательные, такие, как Теодор, постоянно что-то исследовали, делали заметки, склоняясь над линзами. Помнится Теодор много часов проводил у пруда, наблюдая за его обитателями, предпочитая общение с ними общению с кошками и попугаями, которых так любили другие дети, считая их своими талисманами. Линзы — у момов они были эквивалентом микроскопа — парили перед лицом Теодора, подобно крошечным драгоценным камням. Из-за присутствия полей они имели слегка смещённое преломление, но зато были прозрачнее и большей оптической силы, чем флюориты. Поймать в эти миниатюрные сферические поля несколько хаотично двигающихся головастиков было для Теодора неописуемой радостью. Наблюдаемые удерживались от побега также слабыми полями … полями внутри полей… , — и Теодору открывался доступ к созерцанию этих живым созданиям, что было бы нереальным на Земле.
— Прекрасно, — пробормотал Теодор, — И даже более того — безопасно. Ведь ты бы не позволил мне поднять в воздух москитов? Ты бы, наверника, подкрался ко мне ночью и разрушил бы все мои планы.
— Мы бы примирились с этим, — миролюбиво произнёс Мартин.
— Нет, ты бы не примирился. Ты для этого слишком здравомыслящий… Только представь себе, что было бы в таком случае: головастики, зоопланктоны, фитопланктоны, различные вариации прекрасных водорослей, и все это над водоёмом, летающие по комнате, почти невидимые. А жужжание мошки, чистящей себя лапками на стенах и совершенно игнорирующей тот факт, что они не на Земле — каково, а?
— Ты думаешь, они понимают, где мы?
— А ты думаешь, мы сами точно знаем, где мы находимся? Где мы — мыслями и каждой клеткой нашего тела? Земля всегда с нами. Родители умерли, но гены остались. Осталась и память, — правда, со временем она ослабеет.
— Мои родители, возможно, и живы, но я их не чувствую, — сказал Мартин.
— Да, мы ещё ужасно далеки от того, чтобы понимать, что происходит в наших генах, — заметил Теодор, мечтательно всматриваясь в водоём, который он изредка помешивал жезлом, наблюдая, как на поверхности замысловато переплетаются друг с другом водоросли, как перед ним проходят все виды микроорганизмов: парамеции и ротиферы, эукариоты и диатомы, десмиды, амфиподы, остракоды, хаотически двигающиеся среди дафнии.
Относительно большие личинки головастиков с тонкими изогнутыми носами и тёмными головками уркнули прочь, избегая течения.
Мартин перевернулся, открыл глаза и почувствовал лёгкое покалывание в веках. Он сделал несколько движений, хотя при таком торможении это было противопоказано, можно было потревожить защитные поля.
Лучше всего было не двигаться совсем, что большинство детей и делало.
Тереза и Ариэль тихонько переговаривались рядом, обсуждая других детей. Сейчас они говорили о постоянном хладнокровии Ганса. Сам же Ганс беседовал с Теодором, хотя они никогда не были близкими друзьями, даже редко разговаривали друг с другом. Ганс поинтересовался, что Теодор думает о Мартине, следовало ли тому становиться Пэном.
— Он сам не хочет быть Пэном, — ответил Теодор. — Ему кажется, что это для него слишком тяжёлая ноша.
— Ты думаешь, я должен взять её на себя?
— Никому, кто в мыслях стремиться стать Пэном, не следует им становиться, — твёрдо сказал Теодор.
— Но я же не стремлюсь к этому… — Но нечто, похожее на надежду появилось на лице Ганса.
А Тереза и Ариэль уже обсуждали фасоны платьев, которые Венди будут носить, когда выполнят работу и выйдут замуж в каком-нибудь другом мире.
Тереза представляла себя в церкви — в белом платье невообразимо красивого фасона, украшенном бриллиантами, в её волосах сверкали рубины, изумруды, аметисты, гранаты, сапфиры, а на руках — браслеты из исландского полевого шпата, азурита, аргонита и синей ляпис-лазури. Теодор, одетый в костюм, изготовленный всецело из бабочек, мотыльков и мошек, вёл её к алтарю, где ожидал Мартин. За ним открывался мир, ещё более прекрасный, чем Земля. Но, подумав так, Тереза ощутила вину, будто она совершила предательство.
Потом девушки разговорились о детях. Ариэль посетовала, что она вряд ли станет хорошей матерью, слишком трудно ей даются отношения с другими, не очень-то она приветлива с окружающими. Но Тереза возразила, сказав, что сработают инстинкты, и, скорее всего, все они станут нежными матерями.
Они провели в этой крошечной комнаты три дня, — то спя, то разговаривая. Ели они нечасто, пища при таких нагрузках практически не усваивалась — объёмные поля противостояли росту новых молекул тела.
- Предыдущая
- 36/126
- Следующая
