Только вперед - Раевский Борис Маркович - Страница 17
- Предыдущая
- 17/67
- Следующая
«Выстукивает со всех сторон, словно доктор больного», — усмехнулся Леонид.
Маленькие елочки высовывали из сугробов зеленые хвостики. Снег на солнце казался оранжевым, а в тени — отливал синевой.
На привалах и в поезде Леонид с Федей часто сражались в шахматы: у них всегда была с собой карманная шахматная доска с дырочками для втыкания фигур. Играл Федя слабовато — «шестая домашняя категория», шутил он, — но зато попутно рассказывал много забавных историй из жизни знаменитых шахматистов. Он так непринужденно произносил имена Алехина и Ласкера, Нимцовича и Боголюбова, будто каждый день запросто распивал с ними чаи. Галузин, слушая Федю, лишь покачивал головой:
— Артист! Право слово, артист!
За эту неделю дважды побывали они в Филармонии. Раньше Леонид часто бывал здесь — и один, и с Аней — но в последние полгода из-за тренировок ни разу не заходил.
«Дурак», — обругал он себя.
Оркестр играл знакомую грустную мелодию. Нежно пели скрипки, и Кочетову казалось — это плещется вода. За неделю Леонид так соскучился по ней, что был уверен: пусти его сейчас в бассейн — побьет не только всесоюзный, но и мировой рекорд.
Еще четыре дня ушли на тренировки. И вот Кочетов снова вышел на старт. Трибуны были полупустыми.
— Тринадцатый заплыв, — шутили болельщики. — И число-то неудачное: «чертова дюжина»!
Леонид встал на стартовую тумбочку. Простое лицо его выглядело суровым, решительным и сосредоточенным.
Сигнал — и пловец в воде. Движения его уверенны и могучи. Кажется, плотная масса воды сама раздвигается перед ним, давая дорогу.
— Браво, Леня! — кричали болельщики, не отрывая глаз от стремительно мчавшегося пловца.
Они уже забыли, что еще недавно недоверчиво относились к его очередной попытке. Могучий ритм, слаженность, сила и красота движений пловца захватили их.
— Нажми, Ленечка! — громко кричит Аня Ласточкина.
— Нажми! — оглушительно требует рослый моряк.
— Ле-ня! Ле-ня! Ле-ня! — дружно, четко скандирует группа студентов.
— Давай!
— Шибче!
— Давай! — ревут трибуны.
Все чувствуют — Кочетов победит!
И он действительно победил.
2 минуты 39,6 секунды показали секундомеры на финише. На целую секунду улучшен всесоюзный рекорд.
Кочетов выходит из бассейна, блестящие капли воды сверкают на его гладкой коже. Главный судья объявляет результат и первым крепко жмет руку Леониду.
И только тут всем становится ясно, какую огромную силу воли, какое несокрушимое мужество и упорство проявил этот девятнадцатилетний юноша. А Кочетов стоит возле узкой металлической лесенки, по которой только что вылез из воды. Он смущен и не знает, что он теперь должен сделать.
Товарищи окружают Леонида. Со всех сторон к нему тянутся руки друзей. Он отбивается от поздравлений объятий. Лицо его теперь снова выглядит совсем еще мальчишеским. Он снимает шапочку, и русые, коротко остриженные волосы еще более усиливают его сходство с мальчишкой.
Взволнованная Аня, энергично действуя локтями пробивается к пловцу. Глаза ее сияют. В руке — цветы. Правда, всего три розы, но и они достались ей с большим трудом. Розы зимой так дороги! И так быстро вянут!..
Леонид берет цветы и крепко жмет Ане руку. Рядом ребята обнимают его, целуют.
«А что, если и я?..» — думает Аня.
Но не решается.
Словно из-под земли появляется толстый мужчина. Это корреспондент. Он проталкивается к Кочетову и, стараясь не замочить костюм о мокрое тело пловца, с энтузиазмом трясет его руку.
— Читатели хотят знать, — как вам удалось побить рекорд… — спрашивает он, держа наготове перо и блокнот.
Леонид в растерянности.
«В самом деле — как мне удалось? Как?»
— Работал, ну и все, — смущенно отвечает он корреспонденту.
На память приходит любимая поговорка Галузина: «километры делают чемпиона». Сказать? Пожалуй, не стоит: слишком хлестко.
— Тренировался, — коротко добавляет он. — Каждый день. Утром и вечером…
Из бассейна они опять идут втроем — Кочетов, Гаев, Галузин. На улице тихий морозный вечер. Снег весело скрипит под ногами. Прохожие удивленно оглядываются на трех шумных мужчин, один из которых идет зимой с огромной корзиной пышных белых гортензий и тремя розами. Леонид несет и корзину, и розы впереди себя, на вытянутой руке, так осторожно, словно они стеклянные.
Все трое на ходу оживленно вспоминают подробности только что закончившейся борьбы. Потом замолкают и идут, думая каждый о своем.
Кочетову кажется, что рекорд он поставил уже давным-давно.
«А теперь что? — думает Леонид. — Не сидеть же сложа руки! Какой мировой рекорд на двести метров?» — пытается вспомнить он.
И сам удивляется — забыл! Странно — ведь он отлично помнил эту цифру и вдруг забыл. Не то 2 минуты 38,1 секунды, не то 2 минуты 37,9 секунды. Собственно, не так уж много отделяет его от мирового рекорда. Чуть побольше секунды.
Ему очень хочется сейчас же проверить, но Леонид стыдится спрашивать об этом у своих спутников.
Ведь только что он поставил рекорд страны. Неудобно уже думать о мировом рекорде. Чего доброго, сочтут его самонадеянным.
Гаев идет возле самых домов. Он методично сбивает ногой свисающие с водосточных труб сосульки и не пропускает ни одной ледяной дорожки, чтобы не прокатиться. Настроение у него чудесное.
«Отличный парень! — думает Николай Александрович, с улыбкой глядя на Кочетова. — Молодец!»
«Надо и мне поднажать! — решает он. — Мой же собственный результат в «двадцатке», конечно, можно улучшить. Удивительно, — отчего никто до сих пор не сделал этого? Просто ленятся, наверно. Надо нашего Сергея Смирнова подтолкнуть. Блестящий лыжник. Почему бы ему в самом деле не стать чемпионом «двадцатки»? Да и мне самому улучшить свое время не грех!»
Галузин тоже задумался. Но мысли Ивана Сергеевича бегут не вперед, как у его друзей, а возвращают Галузина к давно прошедшим временам. Он видит себя в 1920 году, молодым, только что демобилизованным из красной конницы, парнем.
Тяжелое, голодное время. Разруха. Он организует рабочие спортивные клубы, маленькие спортплощадки, открывает первый в России теннисный корт и первый бассейн. Время не подходящее для спорта, но вокруг Галузина объединяется группа таких же, как он, энтузиастов.
1925 год. Ивану Сергеевичу вспоминаются занятия гимнастикой в сыром, пахнувшем плесенью гулком зале. Тренировались всего пять человек. В бывшем церковном зале стоял такой холод, что они, проделав упражнения на снарядах, выскакивали на улицу, чтобы не замерзнуть.
Тощие церковные крысы с голодухи совсем очумели. Бродили среди бела дня, волоча по холодным каменным плитам длинные, как бечевки, голые хвосты, и пытались даже грызть стойки брусьев. Когда крысы очень уж надоедали, спортсмены разгоняли их, швыряя в зверьков сапогами.
Много времени отнимали бесконечные хозяйственные и организационные дела и дискуссии: «Нужен ли бокс?», «Варварство это или спорт?»
Галузин в те суровые времена испробовал на себе модные системы тренировки, «сгонял вес», занимался лыжами, французской борьбой, боксом. Но больше всего плаванием. Вода всегда тянула его к себе.
Однако Галузин не стал чемпионом. Времена были тяжелые, о настоящей тренировке не приходилось и думать. Да и поздновато он стал заниматься спортом, с двадцати пяти лет.
Постепенно его все больше и больше привлекала работа учителя. Вырастить молодежь бодрой, сильной, смелой — разве это не благородная задача?!
И вот сейчас Иван Сергеевич шел и думал. Нет, его жизнь не пропала даром, хотя он и не ставил рекордов. Рабочие живут в созданных ими вещах, инженер — в спроектированной им машине, писатели — в книгах. А тренер, как и всякий учитель, живет в своих учениках. Сегодняшняя победа Кочетова — это, конечно, и его победа. Он передал Леониду свой опыт, свое умение, свое упорство. Он воспитал рекордсмена.
Галузин отрывается от воспоминаний и оглядывается на примолкших спутников.
Кочетов первый нарушает молчание. Поборов смущение, он спрашивает у друзей, какой мировой рекорд на двести метров брассом.
- Предыдущая
- 17/67
- Следующая
