Невеста оборотня - Билл Альфред - Страница 32
- Предыдущая
- 32/48
- Следующая
— Сходите за Барри и возвращайтесь вместе с ним, — строго приказала Фелиция служанке; и когда оба слуги встали перед ней, продолжила:
— Барри, дайте этой девушке какую-нибудь работу, которая целиком займет до ужина ее время. Облицовочные плитки на кухне требуют хорошей чистки, я заметила это сегодня утром.
— Когда она пожалуется своему хозяину, — продолжала Фелиция после того, как дверь гостиной закрылась за ними, — он, я надеюсь, поймет, что я не намерена позволять своей служанке по отношению к моим друзьям чего-то большего, чем подслушивание у замочной скважины.
— Своему хозяину? — недоверчиво и бестолково воскликнул я. — Вы не можете поверить в то, что это наш дядя поставил перед ней такие задачи!
— Наш дядя? Нет, мой дорогой кузен. Мой жених, граф де Сен-Лауп, является, как бы он не уверял меня в противном, ее хозяином. И в своем отношении к вам она руководствуется его приказаниями; и она…
Я остановил ее. Голос девушки был наполнен едкостью и цинизмом, которые были мне отвратительны. Но кроме моих прежних возражений, которые она даже не позволила мне высказать, мне нечего было больше сказать.
— Роберт, — мягко произнесла Фелиция, — разве вы пришли в этот дом не за тем, чтобы доставить мне удовольствие? Тогда давайте лучше поговорим о приятных вещах, например, о значительном улучшении вашего здоровья и новых силах, которых вы набираетесь с каждым днем. Сейчас, как только я взяла вашу правую руку в свои, я сразу почувствовала ваше решительное пожатие.
— Если эта рука когда-нибудь вновь обретет возможность двигаться, она сожмет вас в объятиях, — сказал я ей.
Когда я смотрю с высоты прожитых лет на то несчастное время, мы двое кажемся мне похожими на тех первых, подвергающихся гонениям христиан, которые в исступленном восторге ласкали орудия страшных пыток, приносящих им немыслимые страдания и мучения. Оставив все надежды, мы все равно стремились к встречам, приносящим нам только боль и страдания, не избегая даже тех, при которых, мы знали, будет присутствовать наш мучитель. Я, не произнося по этому поводу ни слова, восстановил мой старый обычай ужинать у дяди по пятницам, хотя этот день недели был одним из тех регулярных дней, когда Сен-Лауп также присутствовал за столом, и, наблюдая нас вместе, испытывал при этом жестокое наслаждение. В этом я был уверен.
В первый же из этих вечеров он вовлек меня в разговор о дате предстоящего венчания, которая еще только должна была быть определена. Сен-Лауп настаивал на первых числах декабря, когда окончательно будет достигнуто соглашение о размерах приданого. Мой дядя предложил отложить свадьбу на вторую половину месяца, чтобы на первой зимней ассамблее, которая начинается десятого декабря, представить своего будущего племянника некоторым выдающимся людям округа, с кем он еще не успел познакомить мосье. Даже это отодвигало на срок около трех недель. Но, несмотря на то, что я всего лишь принял дядину сторону в этом вопросе, я верил, что это именно мне удалось ухитриться отодвинуть свадьбу еще на некоторое время, не показывая при этом, что я хватаюсь за любой предлог для отсрочки рокового вечера на тот срок, на какой это было возможно. Но спокойная реплика Фелиции о том, что она не надеется, что ее вещи будут готовы ранее десятого декабря, исчерпала вопрос. Свадьба была назначена на двенадцатое.
Еще труднее мне было переносить видимое изменение дядиных манер и привычек, происходящее под влиянием общества француза и тех новых обстоятельств, которые принесла с собой его близость. Впервые я заметил это, обратив внимание на его помрачневший взгляд и дрожащие руки, когда он по утрам только начинал свои повседневные дела в конторе, на вспышки гнева, врывающиеся в его мягкий добрый юмор и постепенно вытесняющие нарочитое хладнокровие, удовлетворяющее его чувство собственного достоинства. При моем первом с момента объявления о помолвке Фелиции появлении за его столом, я был удивлен и встревожен, замечая, как этот человек, для которого вторая рюмка портвейна всегда была предметом для острых дебатов со своей совестью, теперь держал рядом с собой целую бутылку и опустошил ее еще до того, как проводить нас в гостиную, где в это время уже находилась Фелиция. Язык и разговоры дяди, которые в недавнем прошлом так часто надоедали мне своим рафинированным изяществом и корректностью как в выразительности и экспрессивности речи, так и в широте тем, сейчас поражали меня своей фривольностью; еще большее удивление вызывала его терпимость к дурно пахнущим шуткам и непристойным намекам, которыми Сен-Лауп позволял себе угощать нас за бокалом вина. Дядины остроты не превосходили по своей откровенности соленые выражения пивной, в то время как француз угощал нас такими странными и двусмысленными скабрезностями, сдабривая их соответствующими ужимками и подмигиваниями, что вынуждал нас обоих, словно праведных деревенщиков, в искреннем непонимании пялить на него глаза.
С безжалостной прямотой и нетерпимостью юности, к которым примешивалась моя особая горечь, я увидел в дядином пьянстве лекарство, которым он заглушал боль своего оскорбленного достоинства, и ясно понял, что в выпивках в одиночестве нашел он прибежище от агрессии этого человека, противостоять которому у него не было мужества и сил. Только однажды дядя продемонстрировал французу свое недовольство, да и то выразил его лишь тем, что внезапно поднялся со своего места и гордо прошествовал из комнаты. Это случилось в тот момент, когда Сен-Лауп поинтересовался моим мнением о новой служанке в дядином доме. Я сухо ответил ему, что она, вероятно, сможет стать хорошей прислугой, как только Фелиция отучит ее от пристрастия к оскорбительной дерзости, которую я успел в ней заметить.
— О, но я имел в виду отнюдь не ее достоинства прислуги, мой дорогой кузен, — засмеялся Сен-Лауп, использовав ту форму обращения, которую он совсем недавно стал применять со мной, потому что, как я предполагаю, сумел заметить, какие усилия мне приходится затрачивать, чтобы не вздрагивать при этих словах француза. — Я имел в виду отнюдь не ее достоинства прислуги, и я думаю, что вы хорошо поняли, что именно я имел в виду, мой американский лицемер. Ведь вы непременно позаботитесь о том, чтобы заполучить ее? Фелиции она не нравится. А я могу вам продать ее за ту цену, какую заплатил за нее сам. Очаровательный пустяк в хозяйстве холостяка — юная Венера — и не новичок, поверьте мне. У меня нет желания сохранять ее для того молодого южанина, погубившего себя игрой в карты, которому она принадлежала в то время, когда я оказался в Нью-Йорке. Если вы пожелаете испытать ее, я велю отправить ее к вам в дом прямо нынешней ночью, после того как она выполнит все свои обязанности горничной мисс Фелиции. Обратно она вернется перед рассветом. И никакого скандала, будьте уверены. Даже ваша кузина не узнает, что ночью ее служанка куда-то уходила из дома.
В тот момент, когда дядя промаршировал мимо Сен-Лаупа, француз с педантичной щепетильностью поднялся со своего места. Я тоже поднялся со стула и сделал шаг следом за дядей, когда Сен-Лауп обратил ко мне свои глаза и многозначительно подмигнул. Француз, несомненно, знал, что несмотря на то, что мои пальцы были сжаты в кулак, ему нечего было опасаться меня, потому что этот жест был связан лишь с волевым усилием самообладания.
В присутствии же Фелиции Сен-Лауп вел себя настолько сдержанно, что, казалось, с точностью до толщины волоса знал тот предел, переступив который он вызвал бы такое негодование девушки, что любая его ответная жертва оказалась бы слишком ничтожной для удовлетворения ее оскорбленной чести. Но в эти дни француз нашел другую возможность причинять нам боль. Зная, насколько дорого для моего дяди его общественное положение, он непременно находил повод посмеяться над каким-нибудь одним из многочисленных и очевидных недостатков в деятельности Городского совета. Больше всего Сен-Лаупу доставляли удовольствие намеки на вознаграждение, выплаченное за лесного волка, который тем не менее до сих пор продолжал свирепствовать в нашей округе, и с подробностями вспоминал о недавно растерзанной хищником дворняжке Агги Ван Зайл.
- Предыдущая
- 32/48
- Следующая
