Загадки истории - Радзинский Эдвард Станиславович - Страница 26

Была ночь. В покоях палаццо Нерви тускло горели свечи. Огромная кровать под балдахином тонула в полутьме. Лицо со шрамом склонилось над принцессой:

– Давно с тобой встречи жду… Знал – меня не минуешь… А как письмо от тебя получил, понял: пришло мое время. Уж один раз на престол возвел. И в другой раз осечки не будет… Грех не рискнуть, ежели ты Елизаветина дочь

– А ежели нет? – усмехнулась в темноте принцесса.

– А ежели нет… – Он помолчал. Потом прибавил: – Погублю…

Наступило молчание.

– Ну что ж, спасибо за правду, – глухо сказала она. – Как губить будешь?

– А дальше… Увидел тебя, проклятую, и понял: не погубить мне тебя, потому что ты погубила меня. Держишься как государыня… Обликом ты государыня. Величавость в тебе. И храбрость: не побоялась в Пизу приехать.

– Это безопасно, граф, – засмеялась она. – Да вы и сами знаете: Пизой владеет брат императрицы австрийской, родственник жениха моего. Не посмеете вы тут ничего… И слуг моих во дворце шестьдесят человек.

– Да, не ошибся… Отважна… И хитра… Рискну с тобой! – И добавил: – Но учти: сначала женюсь на тебе. И не как мой братец Гришка на императрице надумал жениться, когда она повелительницей стала да в три шеи прогнала его. А сейчас женюсь, когда ты – ничто без меня. Ну… пойдешь за меня?

– Не много ли для первого дня, граф? – холодно усмехнулась принцесса. – К тому же у меня есть жених…

И вновь страшные горящие глаза приблизились к ней. И этот ужасный шрам…

– Пойдешь за меня?

– Пойду… ведь сам знаешь, – бессильно ответила она.

Ночь в огромной спальне подходила к концу. В тусклом свете выступали из темноты статуи и картины. Утренний ветер входил в комнаты.

– Уезжайте, я не хочу, чтобы они вас увидели. Принцесса Всероссийская, как жена Цезаря, – вне подозрений.

– Чтобы он меня не увидел? – усмехнулся Орлов. – Боишься?

– Я стараюсь не причинять боли людям, которые меня любят.

– Если не хочешь, чтоб я его, как государя императора!..

– Зачем? Никого больше нет… Есть ты. Он молчал.

– О чем ты сейчас думаешь? – Она гладила его по волосам, она целовала его.

Он все молчал, потом сказал:

– Кто ты? Кто ты? Кто ты? Ты одинаково быстро говоришь по-немецки, по-итальянски…

– Добавь: по-французски, которого ты, к стыду моему, не знаешь. У меня хорошее образование, граф, и были очень дорогие учителя.

– Кто ты? Кто ты? Если любишь меня больше, чем тайну свою…

Она откинула голову. Волосы упали ей на плечи.

– Я Елизавета. Дочь Елизаветы. И запомните это, Ваше сиятельство, если видеть меня еще желаете…

– Я хочу в это поверить, – медленно начал он. – Я слыхал, что немец-учитель вывез ее из России вместе с племянниками отца ее Разумовского. Ты не знаешь, случаем, имени этого учителя?

Она только засмеялась.

– Ну, его имя, Ваше высочество? – шептал граф.

– Придет время – скажу.

– Я даже человека своего узнать все подробности в Пруссию к этому учителю недавно посылал. Да помер, оказалось, учитель.

И вдруг, усмехнувшись, она спросила:

– А какого человека вы к нему посылали?

– Верного. И ловкого. Того самого, которого я к тебе посылал. Рибас, испанец… Неужто забыла?

Она засмеялась, радостно, облегченно.

– Вот теперь я тебе верю! Теперь ты мне все сказал! Я ведь сразу почувствовала…

Засмеялся и граф:

– А если он нарочно сделал так, чтобы ты почувствовала? Чтоб я сегодня мог про него рассказать? И до конца в доверие к тебе войти?

– Тогда он был бы дьявол. И ты вместе с ним.

– Все мы бесы, Елизавета. Не верь словам. Ты только рукам да губам ночью верь. Ночью все правда…

Он целовал ее и шептал… И она что-то шептала уже в безумии, как вдруг он расхохотался и вытащил из-под ее подушки пистолет. Она тоже засмеялась. Он отшвырнул пистолет далеко, в угол зала.

– Хоть теперь безоружная…

И, все еще смеясь, повернулся к ней и наткнулся грудью на сталь. Улыбаясь, она смотрела на него, приставив к его груди другой пистолет.

– Стреляй, – шепнул он. – Хочу вот так… с тобой помереть.

– Боже мой, – сказала она. – Я люблю тебя!

Пиза.

В театре давали оперу Моцарта «Волшебная флейта».

Граф Орлов в камзоле, сверкающем бриллиантами, и принцесса в нежно-голубом платье и в фантастическом ожерелье из сапфира появляются в ложе.

Весь театр глядел на них. За спиной графа – русские морские офицеры в парадных мундирах.

Погас свет. Началась опера. Но зал не смотрел на сцену…

Принцесса и Орлов в открытой коляске. За коляской следовала другая – с музыкантами, нанятыми графом. И всюду толпа зевак провожает их глазами. Голубое небо, праздничная толпа, солнце и музыка… И прекрасный город…

– Я только думала прежде, что была счастлива, – шепчет принцесса. – Я не знаю, чем все кончится, но всю жизнь буду благодарить тебя. Я познала тебя. Я познала счастье…

Он наклонился к ней и тоже прошептал, как шутливое заклинание:

– Кто ты?

– Я та, которая без памяти любит вас, – в тон шепнула она.

– Дочь ты? Самозванка ли ты? Теперь уже поздно! Весь флот уже о нас знает. Теперь мне идти с тобой до конца. Я муж твой перед Богом, и горько мне не знать, кто жена моя…

Она посмотрела на него:

– И как же вы можете брать меня в жены, если не верите мне?

– Верю… хотя только безумный может верить. После потешных твоих побасенок про Пугачева, твоего брата, о которых Рибас мне докладывал…

– Я говорила то, что надо было говорить, что хотели услышать от меня тогда банкиры. Цель была: чтобы они дали мне деньги на святое дело. И ради этого я выдумывала. Неужели, думаешь, я не знаю, что Пугачев попросту безродный разбойник?

– Я верю тебе, верю, но… – засмеялся он, – но одно имя… хотя бы одно имя из твоего детства… И больше ни о чем не спрошу.

Она усмехнулась, подумала. Потом сказала:

– Иоганна Шмидт, любимая наперсница матери…

– Действительно! – в изумлении прошептал граф.

– Могу еще имя… я помню его с детства. Красавица Лопухина. Мать ненавидела ее за красоту и обвинила в заговоре. Ей вырезали язык на плахе и били плетьми. Палач показывал гогочущей толпе ее обнаженное тело. И, протягивая вырезанный язык, кричал: «Кому языки? Языки нынче у нас дешевые!» Когда я вспоминаю это унижение красавицы…

Она остановилась и, усмехнувшись, добавила:

– Кстати, с ней на плахе стояла другая женщина: уж не помню ее имени… тоже знатная и осужденная на те же муки… Но та успела сунуть палачу свой нательный крест, осыпанный бриллиантами. И палач сек ее лишь для вида и даже язык ей оставил. Эта история меня потрясла, и я ее запомнила. Ах, граф, какая у нас удивительная страна – страна, где взятки берут даже на плахе!

– Не поняла ты, – вдруг шепотом сказал граф. – Чтобы понять это, надо там родиться и жить. Когда она нательный крест палачу отдала, она как бы братом его сделала…

– Какие странные брат и сестра – палач и жертва…

– Опять не понимаешь… простила она его. Простить на плахе – ох как это по-нашему!

– Ну, и в заключение, граф, мой подарок: еще одно имя. Я вам прежде сказать обещала – имя учителя, вывезшего из России дочь Елизаветы… меня вывезшего… Дитцель!

– Вправду Дитцель! – задохнулся граф.

– Но я обещала только одно имя, – рассмеялась она. – А наговорила… Полно, хватит.

– Но подожди, – торопливо продолжал Орлов, – я слыхал, что этот Дитцель действительно вывез за границу дочь Елизаветы… Но при дворе говорили: ее зовут Августа?

Она молчала.

– Я слыхал: вывезли ее из России вместе с племянником отца ее Разумовского?

Она молча, с улыбкой смотрела на возбужденного графа.

– Дараган была фамилия племянника, – сказал он. – И Дитцель назвал ее за границей Августа Дараганова. Да немцы в Тараканову ее переделали для благозвучия. Августа Тараканова… Но как Августа Тараканова в Елизавету-то превратилась?!