Екатерина II: алмазная Золушка - Бушков Александр Александрович - Страница 58

В-третьих, существуют и чисто польские источники, рисующие конфедератом в несколько ином свете, например, вышедшая в 1844 г. книга ксендза Пстроконского: «Всякий бездельник, всякий резник, сапожник, ремесленник, лакей, дурак, сделавшись товарищем[4], офицером, ротмистром, полковником, хотел иметь подчиненными самых лучших людей, обирал, грабил, тянул с деревни налоги, не так, как абсолютный монарх, а как деспот, как тиран: еще и до сих пор он носит на себе печать бесчеловечности до такой степени, что по физиономии многих из этих пьяниц, какого-нибудь бесчестного пьянчужки узнаешь, что он был конфедератом и угрожает, что еще им и будет».

После поражения изрядное число благородной шляхты сумело утечь за границу и болталось по Европе, существуя впроголодь (поначалу конфедератам, преследуя собственные политические цели, ради пущего ослабления России помогали и Париж, и Стамбул, и Вена, но, присмотревшись поближе и сообразив, что народец крайне несерьезный и вложенных в него денег ни за что не отработает, помогать перестали). Одним из таких были и Огиньский. В карманах у него посвистывал ветерок, а потому поиметь с него «княжне», казалось бы, было нечего. Не спешите...

«Персидская принцесса», будучи при деньгах после какой-то очередной удачной аферы, сама подкинула монет Огиньскому, но отнюдь не из благородства чувств. Дело в том, что бывший гетман (нечто вроде командующего военным округом, военного министра и главного кадровика в одном лице), убегая и Польши, прихватил с собой малую печать военной канцелярии. Вот «персиянка» и уговорила его выписать «барону Эмбсу» патент на чин капитана литовской армии. В восемнадцатом веке такие бумажки прибавляли авторитета и уважения в обществе – невзирая даже не то, что беглец-эмигрант, строго говоря, уже не имел никакого права кого-то производить в офицеры. Но как отказать очаровательной девушке, которая не только деньгами ссужает, но и откровенно намекает, что готова переспать?

В общем, Огиньский патент выдал. Однако «барону» это помогло, как мертвому припарка: в Париже объявились назойливые кредиторы, прекрасно знавшие, что никакой это не барон – и в два счета упрятали «капитана» в долговую тюрьму.

Компашка его, однако, выкупила, поскольку «княжна», стреляя глазками и сделав вырез поглубже, сумела обаять очередного старого дурака, французского аристократа де Марине, и тот подкинул денег. Однако в Париже становилось как-то неуютно, и все подались в германские земли, прихватив с собой и де Марине – авось еще на что-нибудь пригодится.

А заодно взяли в странствия еще двух французов, Поцета и Маская, по живости характера и симпатии к «персиянке» охотно последовавших за авантюристкой. Тем более что и денежки у обоих водились, и с моральным обликом обстояло не лучшим образом.

Во Франкфурте-на-Майне навалилось катастрофическое невезение. Так и осталось неизвестным, что они там все вместе наворотили, но «барона» упрятали в тюрьму, куда всерьез собирались засунуть и троих оставшихся. А «персидскую княжну», как весьма подозрительную личность, отчего-то выселили из гостиницы и в другие уже не пускали.

Быть может, ее попросту опознали?

Дело в том, что в 1770 г. из тюрьмы в Брюсселе освободили раньше срока и от греха подальше выслали за границу некую восемнадцатилетнюю самозванку, которая довольно долго выдавала себя за побочную дочь австрийского императора Франциска I. Показывала купцам и дворянам в Бордо вроде бы подлинные «письма папеньки» и под этим соусом выманивала немного денег у простаков. В конце концов, когда в Австрии прослышали об этакой «родственнице», императрица Мария-Терезия попросила французов что-нибудь предпринять. Те и предприняли – изловили, увезли в Брюссель и посадили. Но выпустили, впрочем, по-тихому, чтобы не раздувать скандала вокруг приличных людей...

Почерк этой особы крайне похож на ухватки «персиянки». Неизвестно, была ли это одна и та же женщина, но совпадение многозначительное: после выхода из брюссельской тюрьмы «дочь императора» бесследно исчезает, и навсегда, а в Париже вскоре нарисовалась «черкесская княжна Волдомир», пользовавшаяся в точности такими же ухватками...

В общем, во Франкфурте категорически не климатило. И тут нашей красавице подвернулся сиятельный господин, в отличие от нее самой имевший длинный ряд вполне законных титулов: Филипп Фердинанд, граф Лимбурга, владетель Штирума и совладелец графства Оберштейн. Вдобавок он (чисто на бумаге) считался князем Северной Фризии и Вагрии, наследником Гельдерна и графства Зутфен, Пиннеберг, господином Виш, Боркелоэ, Гемена и прочая, и прочая, и прочая.

Все эти Лимбурги, Штирумы и Оберштейны являли особою очередные крохотулечки размеров пару гектаров – но все же были самыми настоящими (правда, Северная Фризия и прочая, и прочая... давным-давно находились в чужих руках, откуда их выцарапать не представлялось возможным. Но граф все равно эти титулы солидности ради присовокуплял к реальным). И ухитрялся вести более-менее сытную жизнь: драл налоги с подданных, содержал крохотную армию, а для пополнения казны придумал изящный финт: учредил аж три новых ордена с пышными названиями «Орден Льва голштинско-лимбургского», «Орден соединенного родовитого дворянства и четырех царей», «Крест азиатского ордена, основанного султаном Али». И за приличные деньги этими орденами награждал честолюбивых дураков.

В общем, как-то крутился человек. Голодным спать не ложился. С одним из его приближенных «персиянка» познакомилась в Париже – и вот теперь это сработало. Граф увидел «персидскую княжну Али» – и влюбился, как простой мальчуган. Особа как-никак, говоря современным языком, была весьма сексапильная – да вдобавок настоящая экзотическая принцесса из далекой таинственной Персии! Сама сказала!

Хотя персидским красавицам, судя по тамошней литературе, положено быть скромными и застенчивыми, наша «персиянка» без особых церемоний пригласила графа в постель – и очаровала окончательно. Он моментально успокоил франкфуртских кредиторов деньгами и помянутыми орденами, вызволил из тюрьмы сообщников «принцессы», а ее саму увез в один из своих замков, окружил всей возможной роскошью и почувствовал себя на седьмом небе.

«Принцесса» (отчего-то именовавшаяся теперь Элеонорой) графа ублажала со всем усердием – но в промежутках меж теми эпизодами, которых несовершеннолетним смотреть не рекомендуется. Стала уговаривать упорно и навязчиво: пупсик, отдай мне твой Оберштейн! Ну что тебе стоит? Ты такой милый! А уж я со всей душой... а хочешь, вот так? А можешь даже...

Губа у нее была не дура: Оберштейн, хоть и размером с гулькин нос, давал право на взаправдашний графский титул. Однако, как ни млел граф, Оберштена за просто так, даром, все же не отдавал – жаба давила.

Тогда «принцесса» стала уверять, что она графство честным образом выкупит. Не сегодня-завтра ее дядя, персидский принц, пришлет ей кучу персидских денег, и она аккуратнейшим образом расплатится.

Граф в принципе соглашался, но никаких дарственных все же не подписывал. К тому времени и родственники, и министры ему уже наперебой пытались объяснить суровую истину, заключавшуюся в нехитром вопросе: «Дурень, ты что, не понимаешь, с кем связался?»

Будучи, как вы уже понимаете, не великого ума, Лимбург тем не менее в любимой засомневался. Почувствовав это, «принцесса» однажды заявилась к нему с сокрушительным видом и заявила, что суровый дядя отзывает ее в родную Персию, чтобы там без ее согласия, как это у варваров-персов принято, выдать замуж за какого-то злыдня. Так что прощай, любимый, не суждено нам быть вместе, шариатские законы против...

Лимбург сдуру ляпнул, что он в таком случае моментально отречется от престола в пользу младшего брата и поедет вслед за любимой в Персию, чтобы сберечь ее от навязанного жениха и объяснить дяде-принцу, что в наш просвещенный восемнадцатый век с девушками так поступать не годится даже в Персии.