Батый - Ян Василий Григорьевич - Страница 34

• Предыдущая
• 34/96
• Следующая

Торговец уехал, мужики поговорили о татарах и мунгалах Чагониза и забыли о них, – «до нас далеко! К нам они не сунутся!» А полгода спустя, поздней осенью, из ближайшего погоста Ярустова (что стоял за двадцать верст на опушке бора) прибежал запыхавшийся гонец. Он пробрался прямиком, через болота, подмерзшими тропами. Гонец кричал в окошко каждой избы, что от князя рязанского привез он приказ и пусть все соберутся выслушать княжью волю.

Гонец подождал на кладке бревен, пока подошли мужики. Прибежали и бабы с ребятами. Гонец сказал:

– Князь рязанский Юрий Ингваревич, отец наш…

– Какой там отец! – прервал его Кудряш. – Никогда мы этого отца не видывали!..

Гонец вытер рукавом нос и невозмутимо продолжал:

– Князь кличет народ сбираться в поход. Большая вражеская сила идет на рязанские земли. Пока нехристи подойдут из Дикого поля к нашим заставам, надо выйти к ним навстречу и не пустить на наши пашни…

– Откудова ты это услышал? – прервал гонца Звяга. – Кто тебя послал по нас: волостель, поп али еще кто? Чего нас пужаешь?

– Приехал к нам в Ярустово княжеский тиун и с ним охраны двадцать отроков,[122] все нарядные, на хороших конях. Староста расставил всех по избам, и мы их кормим вторые сутки. Ну и едят, что борова, точно в Рязани их не кормили! Тиун собрал сход и толковал, что идет на нас неведомый народ, по прозвищу «татары». Тиун приказал, чтобы все мужики и парни от шестнадцати годов с топорами и рогатинами, что у кого есть, шли в Рязань. Там князь сбирает «большой полк»[123] и раздает всем мечи, копья и секиры. Тиуны и дружинники княжеские поскакали во все концы: и в Зарайск, и в Муром, и к великому князю суздальскому во Владимир – всюду скликать народ.

Дикорос, мрачно выслушав гонца, закряхтел и спросил:

– Тебя как звать-то?

– Яшка Брех!

– Ты из чьих? Пахома ли рыбака?

– Как раз его. Пахом Терентьич отец мне.

– Он братан мой. Не к добру ты прибежал! Что же это князь так поздно хватился? Татары уже на рязанские пашни входят, а вы только раскачивать народ начинаете. Чего же раньше глядели? Почему на сторожевые заставы в Диком поле не пришли суздальские полки? Большой полк суздальский куда сильнее нашего – рязанского. Теперь будут татары напирать на рязанцев, а суздальцы, сидя за стенами, на нас посматривать да приговаривать: «Бейте их по сусалам!» А сами будут почесываться и в усы посмеиваться. Почему всем не пойти одной стеной?

– Ишь чего захотел! – сказал Звяга. – Князья готовы друг дружке горло перегрызть. Станут они помогать один другому!

Дикорос сказал гонцу из Ярустова:

– Скажи волостелю и тиуну, что от нашего выселка пойдут завтра к Рязани все мужики. В Ярустове я зайду к твоему батьке и обсудим, как и что.

Гонец сейчас же отправился обратно, прыгая через кочки, только лапти его замелькали, и вскоре скрылся в просеке между засыпанными снегом елями.

Савелий Дикорос стал готовиться к походу. Ободрал последних пойманных белок, вывернутые шкурки повесил под потолком в кладовке.

– В случае чего такого, – сказал он жене, – обменяешь белок на жито.

Оправил и заново обтянул жилами-подтужинами железный нож на рогатине, с которой ходил на медведя. Насадил тяжелый топор на более длинное топорище. Привез из лесу валежника и сухостоя, чтобы бабе легче было щепу колоть и печь топить. Приготовил из обломка косы вторую рогатину, для Торопки. А легкий плотницкий топор оставил жене для хозяйства.

Жена его Марьица вместе с Вешнянкой завели тесто из ржаной муки на житном квасе, испекли три каравая и несколько коврижек. Караваи разрезали на тонкие ломти и высушили в печи. Сухарями набили заплечные мешки, положили туда же луковиц, пареных репок и горсть соли в тряпице.

– Соль-то у нас на исходе, – сказала Марьица. – Там, в миру, легче соли найдете.

Утром, чуть между дремлющими елями засветилась багровая заря, мужики собрались около избы Дикороса. У каждого за плечами был удобно привязан мешок с «запасом», за поясом топор и подвешена пара новых лыковых лаптей.

Бабы, накинув на плечи зипуны, проводили ратников до незамерзающего ручья, через который были перекинуты три лесины. Здесь они бросились на шею уходившим и стали с воплями причитать:

– Бедные наши головушки! На кого-то вы нас оставляете! На кого вы нас покидаете?!

Дикорос поднял с земли Марьицу и сказал:

– Чего убиваешься? На медведя идти легче? Все одна маета! Гнедка побереги… Да и от зверя и от лихого человека хоронитесь. Может, вернусь домой на добром коне татарском и тебе привезу новый зипун, крытый аксамитом,[124] теплую фофудью[125] с оторочкой и чеботы новые…

– Не надо мне ничего, ты бы только, свет мой Савушка, домой цел вернулся! Срубят тебе нехристи буйную головушку, некому будет и поплакать над твоей могилкой! Горюшко наше бабье! Сынка побереги! Зачем я родила, зачем поила, растила его? Зачем сынка с собою берешь? Укрыли бы мы его в лесной чащобушке! Увижу ли я тебя, чадо мое кровное! – И Марьица обхватила Торопку, захлебываясь от плача.

Дикорос положил руку на плечо Марьицы и стал тихо говорить, с необычайной для него нежностью:

– Да постой ты, моя лебедушка! Слушай! Дело тебе говорю.

Марьица затихла:

– Коли здесь, на Глухом озере, станет туго али зверь начнет одолевать, ты избу заколоти и переберись на погост Ярустово, хотя бы к Пахому Терентьичу, рыбаку. А туда я к тебе наведаюсь…

Мужики оторвались от цеплявшихся за них баб и гуськом зашагали через ручей по лесинам. Затем, не оглядываясь, пошли дальше, скрываясь в утреннем тумане, среди вековых стволов угрюмого леса, и долго еще слышали они вопли баб, оставшихся за ручьем.

Вешнянка была вместе с бабами. Она не плакала, а только смотрела вдаль расширенными глазами. Бабы, всхлипывая, поплелись обратно. Вешнянка пробралась в сарай Дикороса, где стоял его старый Гнедко. Она обняла коня за шею и зашептала ему в мохнатое ухо:

– Остались мы с тобой, Гнедушка, сиротами. Увидим ли еще наших хозяев? Или пропадут они в поле чистом, как былинки подкошенные, и даже ворон пролетный весточки о них не принесет?!

Гнедко качал головой и мягкими губами хватал Вешнянку за плечо.

Еще до полудня ратники с Перунова Бора пришли к погосту Ярустову, на большой дороге из Мурома в Рязань. Потемневшая бревенчатая церковь-»однодневка», когда-то в один день выстроенная всем «миром», была окружена густо теснившимися крестами кладбища. Между крестами толпились мужики с вилами, копьями и бердышами. Выкрики и гул народный слышны были издалека. Над тысячной толпой тревожно гудел набатным звоном медный колокол.

Вокруг церковного холма извивался ручей, чернея среди засыпанных снегом берегов. Здесь у воды расположился пестрый табор. Около сотни людей, одетых необычно: мужчины в обшитых красными лентами войлочных шапках, женщины в ярких цветных шабурах,[126] желтых и зеленых платках, дети, полуголые, в отрепьях, – жались и шумели около костров.

Прохожие останавливались около табора; к ним подбегали дети, протягивая голые, грязные от золы руки; подползали женщины. Все твердили:

– Хлебца!.. Кушай надо!.. Наши булгар… татар резаль…

Прохожие давали беднякам куски хлеба и ускоряли шаги.

– Опять булгары! Сколько их прибежало. Что за беда стряслась над ними?

На ступеньках церковки показался старый священник в лиловой ризе из грубой крашеной холстины с нашитыми желтыми крестами. Двумя руками он высоко подымал небольшой крест и благословлял толпу. Дребезжащим голосом кричал:

• Предыдущая
• 34/96
• Следующая