Гений пустого места - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 20
- Предыдущая
- 20/69
- Следующая
Растрепка держал мать за руку, сосредоточенно сопел и пластмассовой лопаткой пытался время от времени на ходу ковырнуть снег.
Мать приостановилась, зачем-то взяла за руку и Степку тоже, как маленького, и сказала строго:
– Не нужно туда смотреть.
– Куда? – не понял Степка.
А потом понял. Когда они завернули за угол.
Там толпа стояла погуще, и к деревьям были привязаны полосатые ленточки, как все в том же кино про ментов, а за ленточками снег был обрызган чем-то красным, и Степка второй раз в жизни почувствовал свое сердце, когда подумал с леденящим восторгом, что это кровь!.. Настоящая кровь, совсем не киношная!..
Несмотря на предостережение, он все пытался заглянуть туда, за спины людей, которые тоже вытягивали шеи, словно стремились за полосатую ленточку, будто невидимый магнит их притягивал.
Ничего не было видно, и Степка подумал со смешанным сожалением и облегчением, что ему не придется увидеть самый настоящий труп!
У матери было напряженное и строгое лицо, и она шла очень быстро, так что Растрепка не успевал переставлять ноги, обутые в крохотные унты, и ему приходилось время от времени подъезжать и переходить на бег.
– Мам, – сказал Степка укоризненным басом. – Что ты его тащишь, он не успевает!
Но мать не ответила, хотя это было на нее не похоже, и Степка отнес ее молчание к тому, что она расстроена из-за своего друга Кузи. Хотя так и непонятно, до смерти его убили или не до смерти, трупа-то за полосатыми ленточками нет!
Они почти миновали ограждение, и за воротами уже показалась дедова машина, когда один из тех, посвященных и причастных, что бродили и ковырялись в снегу, вдруг вытащил из сугроба какой-то предмет и, держа его на весу двумя пальцами, стал сдувать с него снег.
Степка ни за что не узнал бы предмет, если бы Растрепка не пришел в полный восторг.
Он пришел в полный восторг, вырвал у Ольги ладошку, побежал, поднырнул под ленточки и сказал, улыбаясь во весь рот и немилосердно картавя:
– А вы нашу пепельницу нашли!..
В руках у незнакомого человека, в недоумении смотревшего на Растрепку, была каменная русалка, в которую Хохлов вчера стряхивал пепел, и те, другие, что ковырялись в снегу за заграждением, повернули головы и уставились на Ольгу и Степку, и вся толпа повернулась в их сторону, и тот, что держал обледенелую русалку, присел перед Растрепкой на корточки, и…
…и Хохлов лихо зарулил под березку, радуясь тому, что приехал так рано и во дворе много свободных мест.
Слава богу, хоть чему-то можно порадоваться за весь длинный, морозный, черный день!..
Машина оказалась под самыми окнами, таким образом, появилась твердая надежда на то, что местные бомжи не открутят зеркала и не оторвут «дворники». Московские бомжи, насколько Хохлову было известно, этим нехитрым промыслом уже не занимались, а у них, в так называемом «тихом пригороде», – вовсю промышляли.
В случае чего выскочу, надаю по мозгам, решил Хохлов мрачно.
В подъезде, оснащенном кодовым замком, было холодно и влажно и как-то неуютно, и он в сотый раз сказал себе, что давно нужно было поменять квартиру, купить что-нибудь поприличней, в более «престижном» районе.
В их городке тоже есть свои «престижные» и «непрестижные» районы.
К «непрестижным» относились унылые хрущевские поселения вокруг небольшого заводика и двух научных институтов. В одном из них Хохлов проходил студенческую практику и знал, что институт именуется «почтовым ящиком» и занимается «секретными разработками», а что именно производит заводик, он никогда не подозревал. В хрущевских поселениях водились самые отпетые бандиты, самые горькие пьяницы, самые многодетные семьи и самые неудачливые инженеры, которые так и не смогли отстоять свое законное право и выбить из начальства квартирку получше.
Микрорайон назывался почему-то Романовка, хотя ни о каких Романовых или романах там никто отродясь не слышал. Говорили, что так называлась деревня, на месте которой потом построились «хрущобы», так ли это было – неизвестно.
Дружить с выходцами из Романовки считалось делом опасным, и с припозднившихся с электрички граждан там до сей поры сдергивают шапки.
«Престижным» считался район возле скверика, где жила их старая подруга Родионовна и где унылые хрущевские пятиэтажки чередовались с помпезными сталинскими домами, построенными в пятидесятых для ученых. Дома считались хорошими, хотя в них то и дело прорывало отопление и почти не текла горячая вода, ибо после кончины «отца народов» прошло уж больше чем полвека, и за эти полвека их ремонтом отродясь никто не занимался. Пьяненькие сантехники, в духе журнала «Фитиль», гремели советскими фибровыми чемоданчиками, смолили вонючие самокрутки и говорили жильцам, что «льеть кипяток, туды ее в качель, а как ему не лить, когда трубы – решето, того гляди из унитазов попрет!». Жильцы пугались и как приговора ждали, когда «попрет» из унитазов, и писали жалобы в мэрию, а оттуда отвечали, что на ремонт «нет бюджета».
Еще был престижный район на самой окраине – там строили кирпичные коттеджи и опрятные невысокие домики, этажей в шесть, и там была «инфраструктура», то есть свои сантехники с мобильными телефонами, своя помойка и свой магазин, но зато вокруг простирались свекловичные поля и пустырь до самой Москвы-реки, и Хохлов не хотел туда переезжать, предпочитал жить в центре.
Он купил квартиру неподалеку все от того же скверика с Циолковским, сделал в ней евроремонт, то есть побелил все стены и на пол настелил ковролин, и в первый же месяц его залил верхний жилец, глухой интеллигентный дедок, доктор наук, учитель и наставник Виктора Ильича Авербаха. Дедок открыл в ванной воду, чтобы набралась, ибо вода из труб не шла, а «сикала», как выражалась мать, и уселся смотреть программу «Время». Что-то в этой самой программе взволновало его до глубины души, и про ванну он позабыл, а вода все «сикала», и «насикала» целую ванну, и перелилась, и затопила Хохлова. Стены и потолки стали серыми, ковролин вздулся, потемнел и пошел фиолетовой химической плесенью, и Хохлов решил, что наплевать, затевать новый ремонт он ни за что не станет.
Галчонок добавила в его «берлогу» неповторимый штрих – разбросала везде свои вещи, которые Хохлов называл литературно «разными капотами», а не литературно так, что и повторить невозможно, и разложила книги по информатике, чтобы Хохлов не забывал о том, что она не просто домашняя хозяйка, но еще и студентка – видите, учится, вот и книжки кругом разбросаны, все как у настоящих студентов!..
Он приехал рано, Галчонка не было дома.
Не иначе к мамаше побежала или к недавно родившей подруге Тане. Вдвоем с подругой они рассматривали младенца и обменивались бессмысленными замечаниями о его, младенцевой, попе – одной казалось, что попа «пошла прыщами», а другая считала, что это не «прыщи, а аллергия». Бабушка с одной стороны утверждала, что это от памперсов, и младенца «переводили» в пеленки, а бабушка с другой стороны утверждала, что это от грудного молока, и тогда Таню «переводили» на другой рацион. Мамаша Галчонка считала, что это от экологии, потому что самолеты летают над городом и распыляют то, что она называла «рецепелентом», видимо, объединяя «репеллент» и «рецептор» – ни тот ни другой не имели никакого отношения к делу! – и от этого совершенно нет зимы и у всех повально прыщи на разных местах, а тетя Галчонка считала: это от того, что во время беременности Таня пила витамины, а нынче витамины – чистая химия, вот младенец и страдает.
Хохлов был в курсе всей этой объединенной женской вакханалии, сочувствовал младенцу и был уверен, что у него, послушай он эти разговоры, сделалось бы воспаление мозга.
На всякий случай с порога он позвал:
– Галчонок!
Не получил ответа, совершенно расслабился и решил, что не станет думать ни о чем, пока не напьется чаю.
К чаю были хрустящие печеньица. Хохлову стало немного стыдно, что он увлекается таким «женским» лакомством, и живот в последнее время приходилось втягивать, чтобы нравиться себе в зеркале, но ему всегда было грустно пить чай «просто так», «без всего», так что печеньица он исправно покупал. От них пахло сдобой, настоящей сдобой, а не какой-то там ерундой, и он съел примерно полкоробки, запивая чаем.
- Предыдущая
- 20/69
- Следующая
