Все оттенки черного - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 2
- Предыдущая
- 2/138
- Следующая
Помня наставления, подчиняясь ритуалу, он повернул ладонь ребром. Кровь заструилась, затем закапала в миску. Ни одна капля не должна была упасть мимо: она предупредила об этом особо. Почему? Что за идиотские предосторожности?!
Он созерцал сочащуюся кровью рану, чувствуя, как к горлу волной подкатывают тошнота и отвращение. Вместе с ними в нем зрел протест. Что за балаган? Что я, взрослый, здоровый, культурный, умудренный жизнью человек, позволяю с собой делать? В какого шута меня тут превращают? И ради чего?! Страх, который терзал его и который он всеми силами пытался прогнать, исчез. Но легче от этого не стало. В глазах темнело от тошноты, отвращения и гнева. И в тот миг, когда чувства эти достигли в нем высшей точки, женщина быстро зажала его левую руку своей левой рукой и правой поднесла к его губам чашку с его же собственной кровью.
– Пей, – приказ был точно удар хлыстом.
Он коснулся губами холодного влажного стекла, вдохнул запах, поперхнулся, закашлялся и…
Женщина смотрела, как ее спутник согнулся в неудержимом приступе рвоты. Все было испорчено. Все. Еще одно наглядное доказательство того, что жертва, сопровождаемая отвращением, гадливостью, страхом, сомнениями, неугодна Ему.
Она смотрела на своего спутника, который теперь откашливался, прочищая горло. Несчастный кретин, жалкий театральный паяц, шут гороховый… Сейчас ему плохо, физически плохо, но в глубине души он дьявольски рад, что все это окончилось вот так. А пройдет пять минут, и он опомнится, будет жалеть и казнить себя за слабость. И просить, умолять сделать что-то еще, помочь…
Она выплеснула кровь на траву, вырвала клок осоки, протерла чашку. Достала из сумки, повешенной на куст, чистый бинт и пластырь. Пока она бинтовала своему спутнику руку, он старался не встречаться с ней взглядом. Она поняла и это: стыд и неловкость за свою слабость сменились сознанием того, что цель, ради которой они провели эту и многие другие ночи без сна, не достигнута. Она сама заглянула ему в глаза: ведь ты же не верил мне, так отчего же теперь жалеешь? И чего боишься? Как же это уживается в твоем сердце – неверие и одновременно страх перед тем, во что ты, как сам себя уверяешь, НЕ ВЕРИШЬ и не поверишь никогда? – Какой же я дурак. – Он откашлялся. – Я не знаю, как это вышло. Я не хотел…
– Вы просто не были готовы.
Они смотрели на горизонт: утро вступало в свои права. Небо из темно-серого становилось зеленовато-прозрачным, как стоячая вода старого пруда. Звезды гасли, месяц бледнел. И та звезда тоже неудержимо угасала в свете нового дня.
– Теперь уже все испорчено… окончательно? – спросил он неуверенно. – И точно, мы – сущие мухи… Это ж надо так… Сущие мухи, а он повелитель мух…
Женщина не ответила. Эта его ирония снова фальшива и неуместна. Ничего, скоро от этой натужной иронии не останется и следа. Она сняла сумку с ветки, положила в нее чашу, еще какие-то предметы, поднятые с травы. Молча зашагала вниз по склону. Ее спутник плелся за ней, как побитый пес.
– Эту… гм… неудачу… ошибку мою глупейшую нельзя исправить? – спросил он после нескольких минут молчания.
Она снова не сочла нужным отвечать. Они спустились уже к самому подножию холма. За березовой рощей слышался шум – там лес пересекало шоссе, по которому проносились редкие по случаю раннего утра машины. Направо через кусты уходило несколько хорошо утоптанных тропинок. Их проторили местные дачники к речке Сойке.
Они все так же молча шли по тропе, миновали ельник и вышли на узкую бетонку, перегороженную шлагбаумом. И тут человек не выдержал. Он догнал женщину, схватил ее за руку, развернул к себе.
– Да не молчите же вы, скажите мне что-нибудь, ну, ругайте меня… Я понимаю, я все испортил и… Но я верю, я глубоко верю, я хочу верить! Я не могу все это вот так бросить, вы же знаете! – Губы его дрожали от волнения, речь была сбивчивой и малопонятной, но женщина знала, что он скажет дальше. Они все говорили ей одно и то же. Они все возвращались к ней. Не могли не вернуться, потому что жаждали ПОВТОРЕНИЯ.
Она скользнула по нему взглядом, словно оценивая. Он стал здесь, внизу, на этой дачной дороге у полосатого шлагбаума тоже иным, чем там, на холме. Пожалуй, сейчас она смогла бы объяснить ему, что требовалось от него в тот единственный, великий, неповторимый миг. Ведь это так просто! Он уже умный. Он способен понять то, как должно совершать подобный обряд. Но…
– Ну, есть способ? – Он смотрел на нее жалкими, умоляющими, потерянными глазами. – Есть?
Она вздохнула: нет, его сожаление и стыд – плохая почва для подобного разговора. Да и нужен ли вообще ему такой разговор?
– Есть. – Она взяла его за руку, уводя прочь. – Способ есть.
– Такой же, как и этот? Мы повторим и…
– Нет. Это другой способ.
– А мне он поможет? Впрочем, о чем я говорю, какие тут гарантии, я понимаю, но…
Она уводила его все дальше и дальше от холма. Внешне со стороны они выглядели как зрелая супружеская пара: грузный, с проседью в волосах мужчина в летних брюках и ветровке, испачканной на груди чем-то бурым, и женщина в спортивном костюме дорогой фирмы с клеенчатой модной итальянской сумкой через плечо. Они смахивали также и на немолодых то ли туристов, то ли дачников, отправившихся в это солнечное летнее утро за город. Именно так и воспринимали их те, кто попался им на дороге в этот ранний час. Но ни с кем из встречных, ни с одним живым существом мужчина не мог поделиться (даже если бы очень, очень захотел) странной тоскливой тревогой, которая против воли сдавливала его сердце все сильнее и сильнее, по мере того как они удалялись от холма.
- Предыдущая
- 2/138
- Следующая
