Верховный пилотаж - Ширянов Баян - Страница 37

• Предыдущая
• 37/44
• Следующая

– Да это твое новое поколение – пигмеи по сравнению с нами, стариками. Ни хуя не могут, ни хуя не умеют. Лишь гонору да эгоизма выше крыши. Все под себя гребут. О чести совести и представления нет. Где совесть была – там у них хуи выросли. Или пизды. Нет, ну, ты согласен с этим?

– Согласен. – Кивнул Чевеид Снатайко, чтобы умирающий не возбудился еще сильнее.

– То-то и оно… – Грустно вздохнул Семарь-Здрахарь и грудь его горестно впала. – Вырождается наша культура.

– Ну…

– Ты не согласен?

– Я же сказал, что согласен. Но ты забываешь об исторической перспективе.

– Ты о чем это? – Семарь-Здрахарь аж привстал на своем ложе.

– Вспомни, мы же были форейторами винта. Мы были почти что самыми первыми… Ладно, вторыми-третьими в цепочке винтоваров. Нам передали эту традицию как традицию культуры, как мистический опыт… Как посвящение… как магический ритуал. И кто передал? Алхимики. Те, кто разработали синтез, разработали системы торча…

– Ну. А дальше?

– А дальше все пошло в народ. Мы были элитой. Мы – старики. А весь народ не может быть элитой. Знаешь ведь закон Старджона?

– Во всем что есть – девяносто процентов дерьма?

– Именно! – Воскликнул Чевеид Снатайко. – Дерьма, быдла – называй как хочешь. Так стоит ли удивляться, что когда винт покинул нас, когда мы передали его прочим, они, не поняв до конца, что за великий дар получили, стали его использовать совсем не по назначению.

Чтобы не винт использовал тебя, а ты винт – нужен интеллект. Зрелость мысли и духа. А какая на хуй зрелость у нынешних пацанов?

– Никакой – Понуро согласился Семарь-Здрахарь. – И достигнуть они ее не смогут. Так и останутся детьми.

– Некоторые смогут.

– Но их же будет всего десять процентов, если не меньше.

– Меньше. – Кивнул Чевеид Снатайко. – Хорошо, если один на сотню. Я недавно попытался припомнить, у кого из моих знакомых, из молодых, после пяти лет торчания сохранились крыша и совесть. Знаешь – ни у кого!

– Печально. У меня такая же ситуация.

– Так что – все идет, как оно должно идти. Сумма интеллекта винтовых – есть константа. И чем их больше – тем меньше среди них реально продвинутых.

– Передаем сигналы точного времени… – Сказало радио.

– Ну, мой милый старый друг, – Чевеид Снатайко взял баян. – Ты готов?

– Знаешь. – Задумчиво сказал Семарь-Здрахарь. – Я раздумал умирать. Возьму себе несколько учеников…

– Поздно. – улыбнулся Чевеид Снатайко. – Ты должен умереть. Представляешь, сколько тысяч, если не миллионов, винтовых прозелитов разделят твой блестящий интеллект!

– Я не хочу, чтобы они его делили! – Воскликнул Семарь-Здрахарь, но было уже поздно. Чевеид Снатайко резко выхватил из-под головы Семаря-Здрахаря подушку, бросил ее на лицо умирающему, а сам навалился сверху.

– Бу-бу-бу! – Тихо раздалось из-под подушки. Семарь-Здрахарь сопротивлялся из последних сил, пытаясь вдохнуть. Но Чевеид Снатайко не дал ему сделать последнего вдоха. Он обеими руками схватился за ложе Семаря-Здрахаря и прижимал того к постели, пока не затихли последние конвульсии.

Убедившись, что Семарь-Здрахарь мертв, Чевеид Снатайко загаражил струну так и не понадобившегося баяна, положил его в карман и вышел из комнаты.

– Семарь-Здрахарь умер! – Торжественно провозгласил Чевеид Снатайко.

– Да здравствует Семарь-Здрахарь! – Воскликнули Блим Кололей и Клочкед. Один из них тут же стал Навотно Стоечко, а другой – Седайко Стюмчеком.

Семарь-Здрахарь церемонно поклонился им и вышел прочь, автоматически поглаживая баян с несколькими дозняками винта. Умершему он все равно уже не нужен, а новоинаугурированному Семарю-Здрахарю этот винтец очень даже пригодится.

Конец[8].

Вот, бля. Закончил главку «Смерть Семаря-Здрахаря». Теперь можно и оторваться. Нахуячено почти 300 тыщ знаков. Осталось где-то 150 – И верхний лепотаж готов.

Верхний и нижний. И никаких средних! Что вверху – то и внизу, бля. А посередке – я с питерским эфом. Вчера привез. Сегодня сварю и вмажусь.

А зачем я это пишу? Так, мало ли что…

300 тыщ знаков, в принципе достатошно. Может, я в зашир уйду и мне будет лениво это все дописывать?

Но все, хватит. Пепел эфедры стучит мне в сердце! Ничего, не долго ему стучать осталось. Эх, Ща вотрусь!..

6 сентября 2000 г.

Конец.

Москва. 1998—2000.

– О яростном сердце наркота история эта. О парне простом и отважном. А память о нем как СИКЯРА!

Неизвестно, что имел в виду Блим Кололей, когда говорил эту фразу, и что значит странное слово «сикяра», но слова эти сопровождались выниманием хуя из Клары Керогаззз. Сама Клара Керогаззз, как и всегда во время ебли, лежала смирненько, не подавая признаков жизни, кроме, разве что, периодического вздымания массивной, во всех смыслах, груди.

– Дайте мне джеф, дайте приход, дайте мне накурится на год вперед. И тогда ко мне на вмазку вы придете сами… – Напевал Блми Кололей, стирая простыней со своего хуя какую-то белую гадость, которая налипла на оный орган в пизде Клары Керогаззз. Полуденное солнце нового дня вовсю прорывалось сквозь плотные шторы и этой своей наглостью говорило, что пора вылезать из постели, если те, кто в ней находятся, хотят поиметь сегодня кусочек вмазки.

– Осталось чего? – Клара Керогаззз потянулась и спустила ноги на холодный линолеум. Она и так помнила, что в фуфырьке должны были бултыхаться еще десять кубов вчерашнего трехпроцентного джефа, и спрашивала так, по привычке, или просто желая услышать чертовски приятный ответ:

– Осталось.

– Хорошо…

Блим Кололей и сам понимал, что пора бы ублаготвориться для подъема тонуса и прочего восстановления разного рода сил. Не говоря ничего лишнего, он достал стрем-пакет и принялся бодяжить. Клара Керогаззз в то же самое время приводила себя в порядок, то бишь натягивала трусы и джинсы на нижнюю часть тела.

Изготовление мульки и ширяние оной много времени не заняли. Веняки Клары Керогаззз хотя и были истыканы до самого клитора, контроль давали стабильный, а сам Блим Кололей до сих пор мазался в центряки.

Приходнувшись и истребив по приходскому бычку, они занялись каждый своим делом. Блим Кололей принялся мыть терки, а Клара Керогаззз их сушила утюгом и заполняла своим поддельным врачебным почерком. Все это происходило почти в полном молчании. Ну, на самом деле, нельзя же назвать речью следующий диалог:

– У! – Блим Кололей выдает на всеобщее обозрение вытерку, написанную черной чернилой и со всеми тремя положняковыми колотухами.

– У! – Клара Керогазз разделяет положительные эмоции Блима Кололея.

– У! – Клара Керогаззз подставляет взору Блима Кололея только что написанную терку, которую даже самый придирчивый взор старухи-фармацевта не должен отличить от натуральной.

– У! – Блим Кололей соглашается с невысказанным напрямую тезисом о том, что на эту бумагу можно получить полную меру эфедрину, а именно 0,6 граммушника.

– У! – Блим Кололей разочарованно разводит руками, демонстрируя тем самым завершение работы, ибо мятых бумажек, достойных превращения в терки больше не осталось.

– У! – Клара Керогаззз выражает сожаление, ибо общими усилиями не сделано и полутора десятков годных к отоварке бумаг.

– Эх! – Клара Керогаззз таким образом формулирует одновременно нежелание покидать хату и нетерпение с предвкушением очередного зашира.

– Эх! – Блим Кололей полностью соглашается с Кларой Керогаззз. Ему тоже неохота бродить по помоешному ответвлению Великого Джефого пути, но, что делать, среди них Клара Керогаззз больше похожа на среднестатистический обывательский образ беспокойной мамаши, которая готовы до последней капли эфедрина бороться с насморком своего дитяти. И вообще, ею уже проделана немалая подготовительная работа: в несколько терочно-бодяжных отделов каличных уже закинуты бумаги и взяты квитки, на которые сегодня утром уже можно получить вожделенную жидкость. Но этих «несколько», на самом деле, крайне мало. Всего три.

• Предыдущая
• 37/44
• Следующая