Монастырь - Ширянов Баян - Страница 41

• Предыдущая
• 41/105
• Следующая

– Вскрытие было?

Но Поскребышев словно не слышал:

– Лечение – это комплексный процесс. А душа, особенно в такой обстановке, должна исцеляться на раз. Анастезия же к душевным недугам неприложима.

– Что с ним? – кум повернулся к осужденным медикам.

– Стимуляторов обдолбался. – ответил один из шнырей.

– Наркотик?

– Почти.

Лакшин не стал вдаваться в детали, хотя он считал, что лекарство, или химикат, действующий на психику, это либо наркотик, если к нему привыкают, либо не наркотик, коли привыкания нет.

– Можно с ним чего-нибудь сделать? – под продолжающийся словесный понос Михаила Яковлевича спросил опер.

– Ему и так хорошо. – заметил второй шнырь.

– Можно. – кивнул первый. – Все что угодно.

– Мне не нужно «что угодно», – вспылил Игнат Федорович, – Мне нужно чтобы этот кусок костей с мясом мог исполнять свои обязанности! Чтобы у него мозги на место встали! Ясно, граждане осужденные?

– Срочно? – поинтересовался первый медик.

– Да, мать вашу!.. – сорвался Лакшин. – Срочно! Немедленно! Полчаса назад!

– Но от успокаивающего у него может возникнуть парадоксальный эффект. – все еще абсолютно спокойно говорил зек.

– Что это такое? – кум уже досадовал на себя за то, что дал волю нервам и, вспомнив, что несмотря на робы под белыми халатами, эти люди давали клятву врача, первой заповедью которой, насколько знал Игнат Федорович, являлось «не навреди». И именно этим, ответственностью за жизнь или просто состояние другого человека объяснялось это занудное выяснение.

– Михаил Яковлевич может возбудиться еще больше. – пояснил второй шнырь. – А потом, когда действия препаратов нейтрализуются, если все будет нормально, наш лепила будет скорее в подавленном, нежели каком другом состоянии.

– Ничего, переживет!

Лакшин уже прикинул, стоит ли так рисковать, и вынес решение – нужно.

Врачи-преступники, немедленно приступили к делу. Невесть откуда появился шприц. Его наполнили бесцветной жидкостью и, невзирая на протесты Поскребышева, о которых тот забывал после их произнесения, вкололи ему в район ниже спины.

Результат сказался лишь через минуту-другую. Зековский врач закрутил головой и его словесное извержение приобрело смысловую нагрузку:

– Ах, какое прекрасное состояние!.. Хотя почему прекрасное? Ничего прекрасного уже нет! Все как обычно…

Кто посмел?!

Слегка затуманенные очи Михаила Яковлевича распахнулись и встретились с жестким взглядом Лакшина.

– Я. – коротко сказал кум. – Еще будут вопросы?

– Эх, Игнат Федорович, – вздохнул притихший лепила, – Знали бы вы как…

– Не знаю, и узнавать не собираюсь. – резко оборвал Поскребышева майор. – Извольте пожаловать на вскрытие.

Врач демонстративно свалился на стул:

– А известно ли вам, товарищ майор внутренних войск, – со смешанной злобой и горечью произнес Михаил Яковлевич, – что оные мною были успешно произведены не далее чем прошедшей ночью.

– И поэтому я застал вас в таком состоянии?

– Отчасти. Мне нужно было и снять стресс, и компенсировать всенощное бдение.

– На счет второго – принимаю. Но с первым вы, Михаил Яковлевич, явно переборщили.

– Согласен. – чуть не радостно закивал военврач. – Но у всех у нас есть небольшие недостатки, которые, изволю подчеркнуть, одновременно и суть продолжение наших достоинств, и оттенение наших весьма положительных качеств.

– Давайте от философии перейдем к делу. – предложил Лакшин. – и сделаем это без лишних свидетелей, которые, как мне недавно стало известно, трезвонят по зоне о каждом, Михаил Яковлевич, вашем слове.

Шныри разом изменили цвет лица. Один слегка посерел, другой налился краской.

– Давайте, катитесь отсюда! – раздраженно проговорил Поскребышев. – Я после разговора с сим достойным мужем буду иметь прочищение вам мозгов с помощью арсенала методов допотопной психиатрии!

– Может не стоит так круто? – поинтересовался кум, когда врачи-зеки пробками вылетели из кабинета.

– А, – лепила наморщил нос, – я так, попугиваю… Наказывай их, не наказывай, все одно трезвонить будут.

А на счет вскрытий… У первого все как в прошлый раз. Следы побоев. Сломанные ребра. Выколоты глаза, ты и сам это видел. Правда, били его меньше, чем вчерашнего. Да…

А второй… С ним и так все ясно. Аутодекапитация.

– Чего? – кум не смог с первого раза проглотить мудреный научный термин.

– Самостоятельное усекновение головы. – расшифровал Поскребышев. – В кармане его куртки я нашел записку. Она подтверждает – самоубийство.

– Что за записка? – встревожился Игнат Федорович, – Где она?

– Да вот, кажется… – медик порылся в карманах и извлек сложенный вчетверо и изрядно помятый тетрадный листок.

Лакшин выхватил бумагу из пальцев Михаила Яковлевича и развернул: «Я иду на это добровольно, – писал покойный осужденный Медник, – без всякого постороннего давления. Причина же вас, козлов, сук… – далее следовало несколько строчек ругательств по отношению к ненавистным ментам, – не касается. Блатной Сват.»

Оперативнику сразу бросилось в глаза, что добровольность самоубийства упомянута дважды. Из этого можно было сделать лишь один вывод – Медника заставили. Кто? Крапчатый. Больше некому. Почему? Вот это вопрос. Не из-за того же, на самом деле, что Сват мутил мужиков и подбивал их забить на работу?

– А руки ты его смотрел? – кум оторвался от записки и внимательно уставился на Поскребышева.

– Смотрел. Костяшки сбиты.

– Точно?! – сурово свел брови майор.

– Точно, не точно… Раз я тебе так говорю – значит так оно и есть. – Михаил Яковлевич уже сказал все, что посчитал нужным и потерял интерес к беседе. Зато интерес к собственному состоянию у доктора возрос неизмеримо. – Все у тебя?

– Чего будет – подойду. – пообещал оперативник. – Да, а записку эту кто-нибудь еще видел?

– Никто. – повел плечами Поскребышев. – Я ж ее в операционной извлек. А Бори не было.

– И никому о ней не болтай, – предупредил врача Лакшин, понимая, что едва он выйдет за порог, как дражайший лепила вновь всадит в себя какую-нибудь медикаментозную гадость и вполне может позабыть о данном обещании, – особенно шнырям.

• Предыдущая
• 41/105
• Следующая