Предпоследний день грусти - Сазанович Елена Ивановна - Страница 3
- Предыдущая
- 3/31
- Следующая
Следующий на очереди стоял папа. И мама повисла у него на шее.
– Митенька, прости. Только ты. Только ты сможешь простить. И понять. Только ты… Береги ее… Кроме вас у меня никого… И вряд ли будет… Берегите себя… – моя мать истерически плакала. Но мне не было ее жаль. И даже спустя многие годы я так и не поняла: были ее слова искренними или нет? Но, по-моему, этого не знала она даже сама. Для нее вся жизнь была сценой. На которой приходилось играть разные роли. И надо ей отдать должное. Делала она это талантливо.
Маме предложили ангажимент за границей. В оперном театре. Более престижном. И он назывался Королевским. И мама тут же решила. Что королевы в нем нет и быть не может. Кроме нее. И умчалась в дальние страны. Бросив нас на произвол судьбы. Правда. Не забыв выпросить у нас прощения. Чтобы вольной птичкой с чистой совестью порхать и петь на сцене Королевского театра.
Мы стали жить втроем. Я. Мой обожаемый папа. И кот ненормального цвета морской волны.
… Мы с Жаном гуляли редко. Нас вполне устраивало сидеть дома. Особенно когда шел дождь. Или когда – холод. Пожалуй. Что и жара нас не не так уж радовала. Поэтому мы редко выбирались на улицу. Я забиралась с ногами в кресло. И кот прыгал ко мне на колени. И я. Обхватив руками толстенную книжку. Громко читала вслух. Я уверена. Что Жан понимал все. До последнего слова. Постепенно его кругозор расширялся. Постепенно он узнавал, что такое парижская коммуна. Летающие тарелки. Что такое времена великой депрессии. И что такое микроскоп. Что такое измена. Измена Родине. И супружеская измена. И в чем их отличие. Жан был очень способным и впечатлительным котом. И на каждую прочитанную книжку бурно реагировал.
Любимой героиней Жана стала Жанна Д«Арк. После подробного изучения Столетней войны, а так же биографии народной героини Франции. Кот, завидев блики огня, становился на задние лапы, передние скрещивал перед собой и прислонялся спиной к стене. И жмурил глаза. И на его морде проступала мука всех времен и народов. Впоследствии, он, по-моему, и впрямь внушил себе. Что он никто иной, как Жанна Д«Арк. И стал зазнаваться. Но эту спесь я из него быстро выбила. Посадив однажды на горячую батарею. И тогда Жан, ощутив на себе, что такое огонь, больше не пожелал ни гореть на костре. Ни принимать на себя муки человечества. Его вполне устраивало жить домашним ленивым толстым котом по имени Жан.
– Жан, мой любимый дорогой Жан. Как ты думаешь, зачем нужна мать? Разве без нее нельзя прожить? Очень даже можно. А, возможно, и нужно. Знаешь, как полезна ранняя самостоятельность? Ага! А я знаю. Представляешь, первое слово, которое заставляют детей писать – мама. И на уроке музыки заставляют петь песни про мам. А на уроке живописи все только и делают, что, высунув языки, пытаются изобразить лицо своей матери. Ну, скажи, мой горячо любимый котище по имени Жан. Зачем?
Кот тяжело вздыхал. Чесал лапой за ухом. Открывал рот, желая высказать что-то важное. Но не говорил. Потому что его никто не научил разговаривать.
Папа по-прежнему много работал. Он занимался моллекулярной физикой. И мы с мамой понятия не имели. Что это такое.
– Жаль, Люська, что ты ничерта не понимаешь в физике, – вздыхал папа. – Поверь, это самая лучшая профессия.
Я верила. Потому что меньше всего в жизни мне нравилось искусство. Особенно люди, которые его делают. Но понять физику было выше моих сил.
Папа иногда присоединился к нашей компании с Жаном. И пытался объяснять нам вслух свои новые открытия из области молекулярной физики. Кот Жан демонстративно зевал. И сладко засыпал у меня на коленях. А я. Старательно изображая на лице заинтересованность. Широко раскрыв глаза. Смотрела на папу. И в конце-концов, тоже сладко засыпала. И папа уже сам себе что-то долго объяснял.
Мы со страхом продолжали ждать возвращения матери. Мы не могли предположить. Предугадать. Какое настроение у нее будет в этот приезд. И боялись.
На сей раз мама приехала ни злой. Ни счастливой. Ни уставшей от страстей. Ни желающей свести счеты с жизнью. Ни раскаивающейся грешницей. Она просто приехала. Чтобы успеть схватить меня за руку и выпалить на одном дыхании:
– Люська, собирайся! Мы едем на море. Ты же любишь море? Я угадала? Хотя никогда не поймешь, что ты любишь. И что – нет. Меня ужасно раздражает, что ты сама толком не знешь, чего… Хотя… Ладненько. Где твои вещи? У тебя вообще есть вещи? На море ты загоришь. Поправишься. А то я действительно. Что-то слишком мало уделяю тебе внимания…
Я только было попыталась успокоить маму, что она вполне достаточно уделяет мне внимания. Даже более того… Но мама. Так и не дав мне раскрыть рот, сгребла в кучу мои вещи вместе со мной и потащила вон из комнаты. Успев крикнуть на ходу растерянному, но уже ничему не удивляющемуся папе:
– Ей нужны воздух. Солнце. И вода. Жаль, Митенька, что мы не поедем вместе, – вздохнула на ходу мама. Но почему мы не поедем вместе, она так и не сумела объяснить.
В то время мне уже стукнуло шестнадцать. Для моих ровесниц наступила самая жаркая. Самая счастливая пора – пора любви. Но меня эта жаркая счастливая пора меньше всего волновала. Вернее – не волновала совсем. Мои ровесницы уже вовсю красили ресницы и губы. И носили черные капроновые колготки с розочками на косточке ступни. На переменках они заговорщецки перемигивались. И заглядывали в соседние классы. А я. Еле передвигалась по коридорам школы. И мой бессмысленный взгляд лениво бродил по стенам школы. И мои выгоревшие ресницы от скуки опускались вниз. И из моего «хвоста» в черной резинке так же лениво и скучно выбивались светлые волосы. И мои шерстяные колготки собирались «гармошкой» на острых коленках. И мое школьное платье всегда было длиннее спереди. Наверно, от дурацкой походки. А на моем носу вызывающе сидели кругленькие очки. Хотя я не такой уж была близорукой. Короче, о вопросах пола я не задумывалась. По-видимому, в нашей семье вопросы пола решала за всех моя мама.
На море я умудрилась прихватить с собой Жана. Впрочем это было не так сложно устроить. Потому что мама ничего не видела позади себя. Она неслась только вперед, со скоростью ветра. И, как всегда, создавая вокруг себя шум, хаос и суету. И на ходу звонко кричала во все горло. Доказывая еще раз, что у нее прекрасный голос.
– Твоя черепашья походка меня раздражает! Неужели нельзя побыстрее! И почему ты, Люська, у меня такая отмороженная! Неужели тебе самой приятно вот так медленно передвигаться в пространстве…
Я плелась сзади. Обнимая со всей силы Жана цвета морской волны. И прижимаясь щекой к его шерсти.
Мама только в поезде умудрилась удостоить кота своим вниманием. Когда решать вопрос: нужны ли Жану солнце, воздух и вода было уже поздно.
Мы поселились в небольшом, уже почти разваленном домике. В котором пахло сыростью и жаренными баклажанами. Спали мы на полу, подложив под голову старое тряпье. Мама визжала от восторга. Оказывается. О такой романтике она мечтала всю жизнь. Вдоволь насытившись роскошной жизнью за границей, ее мечты были вполне понятны. Меня же такая романтика раздражала. Но я к ней быстро привыкла. Как легко привыкала ко всему на свете. Как привыкла к самому свету.
Когда мы появились на пляже. В нас вонзились, словно южные кинжалы, жадные взгляды. И на каждого из нас смотрели по-разному. Самые страстные взгляды, безусловно, возились в мою маму. И самые страстные. И самые острые. И самые южные. И восхищенные. И ненавидящие. В общем, как жила моя мама, так на нее и смотрели. И я впервые по-настоящему заметила. Насколько очаровательна моя мать. И я впервые по-настоящему задумалась, почему ей так не везет в ее любовных исканиях. И мне впервые захотелось, чтобы ей непременно повезло. И впервые этим желанием я предала папу. И предательство мое было мгновенным, секундным, молниносным. И этим я себя оправдала.
На меня же все смотрели просто с любопытством. И я это отлично понимала. Все гадали: кем я прихожусь этой хорошенькой женщине? Подружкой? Сестрой? Племянницей? (это уже в крайнем случае).
- Предыдущая
- 3/31
- Следующая
