Предпоследний день грусти - Сазанович Елена Ивановна - Страница 11
- Предыдущая
- 11/31
- Следующая
– Почему?
– Потому что тебя нет.
И я приблизила к нему свое лицо. Чтобы убедится. Что его нет. Что это всего лишь сон. И вдруг на меня взглянуло старческое лицо. Исполосованное шрамами и морщинами. Я вскрикнула. И в ужасе отпрянула от него. И в ужасе побежала. Он бежал за мной. Седой старик. В замшевой куртке с бахрамой. Со спортивной юношеской фигурой. И у меня не хватало сил. Я задыхалась. И проснулась…
Мой сон закончилася отвратительно. Но в то время я не хотела думать о дурном. И поэтому поверила только в первую часть сна. А его конец по легкомыслию вычеркнула из памяти. И совершенно напрасно. Всегда нужно обращать внимание на конец…
Я поверила в этот образ из моего яркого сна. Я поверила, что обязательно когда-нибудь встречу этого парня. Не может быть, чтобы на всей земле не было людей с такой внешностью. Он где-то есть. Главное – это ждать. И верить.
Последнего – веры – у меня было в избытке. Но просто сидеть. Страдать и ждать. Я не собиралась. Кругом пестрилась. Сверкала жизнь. И ошибки были в ней обязательны. И я решила от них не отказываться.
И первой моей ошибкой стал Мишка Грачев, лохматый парень с миндалевидными, как у рекса, глазами.
Только спустя многие годы я поняла, что он был не ошибкой. А, возможно, судьбой. Но, к сожалению, по молодости и неопытности я принимала за судьбу некий абстрактный образ из сна. Который превратился почти в навязчивую идею. И только на исходе жизни мы можем ясно отличить судьбу от ошибки. Когда уже поздно…
Мишка Грачев, как ни странно, поступил в консерваторию. Несмотря на то, что у него не было знаменитых родителей. Но зато он сам был гений. И где-то его наверняка поджидало славное будущее.
– «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» – частенько напевала я ему старенькую песенку. Когда он, серьезный и задумчивый, не отрывал своих миндалевидных глаз от моего лица.
– Ну же, Мишка, не хмурься! – дразнила я его, делая вид, что не понимаю его влюбленного взгляда. – Сегодня такой солнечный день! И твою кислую физиономию солнце точно не выдержит. И сбежит за облака. Что мы тогда будем делать?
– Люсь, и почему ты такая несерьезная? Ну, хоть разок, посмотри на меня другими глазами.
Я округляла глаза. Хмурила брови. И опускала уголки губ вниз. Но ничего серьезного из меня не выходило. Из меня получался смешной трагик Пьерро. Не более.
И Мишка не выдерживал. И хохотал во весь голос. А мне вдруг по-настоящему становилось грустно. И я почему-то вспоминала Мака. Мое первое испытание в любви. Которое я успешно выдержала. Мак был первым моим парнем. И с ним я очень легко рассталась. Не скрою. Что ночью мне очень хотелось плакать. Не скрою. Что долгое время его образ навязчиво преследовал меня. Не скрою. Что дыхание мое останавливалось. Когда я его видела рядом с матерью. Но я молчала. Стиснув зубы. Я молчала. Иногда улыбалась. Иногда нарочно презрительно оглядывала его с ног до головы. Я понимала, что он тоже тянется ко мне. Он не мог забыть ту душную звездную ночь. Когда его сильные руки сжали мой локоть. Но я, несмотря на боль. Отказалась от Мака. Я чувствовала. Как он плетет вокруг меня сети. В которые я легко могла угодить. И я, перетерпев боль. Их разорвала. И правильно сделала. Первое испытание я выдержала достойно. Чтобы навсегда стать свободной…
И вторым моим испытанием был Мишка Грачев.
Конесерватория наводила на меня неимоверную скуку. И, пожалуй, скучала в ней только я. Я научилась наслаждаться многим вещам в жизни. Но искусство я почему-то по-прежнему не принимала. Возможно, потому, что я помнила эту сумасбродную, бестолковую жизнь матери. Связанную с музыкой. А, возможно, потому, что я не могла и не хотела привыкнуть к так называемым слугам искусства. Которые с жадностью глотали его. Проглатывая наспех. И плохо пережевывая. И вечерами кичились им в застольных беседах об этом бедном. Измученном. Исхудавшем искусстве. Уже давно погрязшем в хроническом алкоголизме. Продажничестве. Блуде. Уже давно ни на что не способному. Искуство как таковое к черту никому не было нужно. Всем важна была собственная жизнь в искусстве. Которая могла оправдать и подлость. И хамство. Которая давала привелегии царьков и всезнаек. Которая была окружена надуманной дымкой сумасшедствия и чертовщины.
Меня же такая жизнь не устраивала. И я отказалась от нее. Почему-то перенеся ее пороки на неповинное, чистое и совестливое искусство. Я по-прежнему упивалась одиночеством. И не заводила близких знакомств. И держалась в стороне от так называемой богемы. И принимала ее лишь в виде мелких интрижек и легкого флирта. Но единственным близким человеком мне стал Мишка Грачев. Потому что насколько мы были с ним разные. Настолько же были и похожи. Мишка был самой реальной надеждой нашей консервы. Он был талантлив. Умен и трудолюбив. Я же не подавала абсолютно никаких надежд на то, что способна принести пользу музыкальному миру. Я была ленива, рассеянна и равнодушна к музыке. Но мы с Мишкой одинаково смотрели на мир. Мы одинаково уважали порядочность и честность. Одинаково ценили юмор и иронию. Одинаково презирали людей стремящихся к славе любым путем.
У нас с Мишкой была странная любовь. Странная потому, что мы хотели друг друга только тогда. Когда нам мешали. Или там. Где могли помешать. Едва мы оказывались в квартире. Пустой. С мягким диваном. И геранью на подоконнике. Нам становилось скучно. Мы смеялись, болтали о пустяках. Иногда умудрялись болтать об эпохе Возрождения. И ее выдающихся мастерах. В благоприятной обстановке мы словно остывали друг к другу. Хотя это было не совсем так. Мы просто боялись. Потому что одинакого чувствовали и глубину, и серьезность наших отношений. Которых я всегда избегала. И хотя Мишка этого не избегал. Он боялся отказа. Он боялся меня потерять.
Иногда мы убегали с лекций. И гнали старенькую «Победу», оставшуюся в наследство от моей матери. Желая как можно скорее очутиться за городом. Но добираясь до леса. Мы вдруг притворно зевали. Я учтиво брала его под руку. И мы медленно расхаживали, как старики, прожившие вместе целую жизнь. Глубоко вдыхали кислород. Который нам совсем не был нужен. И разглогольствовали о преимуществах деревенской жизни. Которая нам была ни к чему.
А на следующий день мы с нетерпением вбегали в класс. Наспех закрывали дверь стулом. И целовались, целовались. И потрескавшийся потолок становился для нас звездным небом Эллады. И обшарпанный пол растилался для нас мягкой изумрудой зеленью древней Эллады. И поблекшие стены становились для нас гибкими виноградными лозами древней Эллады. И мы забывались в поцелуе…
И на лекциях о выдающихся музыкантах эпохи Возрождения. Сидя длизко друг к другу. Мы забывались тоже. Мы понимали, что Ренессанс – самая любимая наша эпоха. Эпоха наивысшего подъема чувств. И Мишка прикасался теплой ладонью к моей ладони. И моя душа и мое тело разлетались в разные стороны. Я уже не существовала. И не существовало парты. И голоса лектора. И звуков музыки. Наступала эпоха Возрождения.
– Тема греха для эпохи Возрождения. Греха и красоты была очень важной, – убеждал нас лектор. – Порочности и гармонии.
Тема греха была важна не только для Ренессанса. И красоты во грехе. И мы с Мишкой сами создавали для себя эту эпоху. И пребывали в ней во всей своей греховной красе.
Поначалу это была школьная любовь. И не только потому что наивная. А еще потому. Что вмещалась лишь в пределы нашей школы (так мы называли консерваторию). За ее стенами эта любовь становилась ненужной. Потому что за ее стенами мы могли и разговаривать. И думать. Совершенно о другом. Мы были очень похожи. И, возможно, именно поэтому у нашей любви не было будущего. Хотя от этого будущего я отказалась сама. И убедила себя, что правильно сделала. И еще убедила себя. Что в этом виноват и Мишка.
Я думала. Что может быть проще сказать: давай любить друг друга, дорогая. Мы будем этой ночью любить так, как никто никогда не любил. И мне нет дела до твоего прошлого. И до твоего будущего. Пусть же и тебе не будет до этого дела. Ты утонешь в моих объятиях и моих поцелуях. Этой ночью только ты будешь существовать для меня в мире. Ведь все так просто, дорогая. Если Боги нам дают эту ночь. Зачем нам терять ее. Ведь в жизни столько неприятностей, столько горя. Было. И будет. Давай научимся на время забывать их. Давай научимся на время делать жизнь красивой. И даже если у нас нет будущего. Мы будем знать. Что у нас есть прошлое. А с таким прошлым можно долго-долго жить. Иди ко мне, дорогая…
- Предыдущая
- 11/31
- Следующая
