Маринисты - Сазанович Елена Ивановна - Страница 8
- Предыдущая
- 8/27
- Следующая
– Как всегда – исключительно коньяк.
Я с удовольствием выпил сразу две рюмки. Мне стало теплее. И мысли постепенно стали приходить в порядок.
– Рассказывайте, Бережнов.
– Самойлов… Он дарил свои работы, свои прекрасные работы с морем, чайками, белым парусом… Дарил людям. Просто так, безвозмездно. Так, от души, от сердца. У него прекрасное было сердце. Но он всегда знал, что главная его работа еще впереди. Вы художник, вы понимаете, работа, которая станет смыслом жизни, которой можно посвятить жизнь. Он писал ее. Долго писал. Никому не доказывая, никому не рассказывая о ней. Но все-все об этом знали. Понимаете, простые крестьяне, обычные трудяги, никогда ничего не спрашивали. Поверьте, они тоже понимали. Они безгранично верили Самойлову. Если он взялся за дело – обязательно сделает. И они ждали. Ждали все. Ждали, как какое-то чудо…
– Где это чудо? – мои глаза заблестели.
– Чудо не состоялось, – и он развел руками. И виновато улыбнулся. Словно, сам был в этом повинен.
– Но почему? – нетерпеливо выкрикнул я.
– Работа исчезла. Вот так. Когда он умер, картины уже не было на месте.
– Но, возможно, ее не было вообще! Ведь абсолютно никто ее не видел!
– Вы меня не поняли, Тим. Ее, действительно, никто не видел, но… Мы это знали, Тим. Это было очень заметно по Самойлову. И потом… Все-таки существует один единственный свидетель…
Я с любопытством смотрел на доктора.
– Это Слон. Но, увы, – Бережнов развел своими маленькими ладошками. – Он бессилен описать эту картину. Самойлов допускал к себе в мастерскую только Слона. Может быть, потому, что Слон не мог ничего рассказать. Он мог только видеть прекрасное и воспринимать его в рамках своего сердца, сердца, не доступного никому. Художник за это и любил немого и мог ему довериться. Когда Самойлов умер, а картина исчезла, Слон… Боже, как он тяжело это переживал! Он рыдал бесшумно, но как он рыдал! После этого он, кажется, еще больше помешался. Ведь только он видел вершину творчества Самойлова, его главную в жизни работу.
– Но Слон… Слон любит Марину! Значит он понимает, что она невиновна!
Бережнов кивнул.
– Вот именно. Вот именно, Тим. Об этом же подумал и я. Если бы Слон хоть на миг усомнился в ее невиновности, он бы никогда этого не простил. Потому что он не меньше, как знать, возможно, и больше любил Самойлова. Поэтому и вы… Вы не должны делать поспешных выводов. Вы должны верить человеку, которого любите.
Мы помолчали. Я встал, собираясь уйти. И вдруг опомнился. Вдруг вспомнил основную цель своего прихода.
– Скажите, Бережнов, а эти развалины.. Эти вечерние прогулки Марины – тоже сказки ваших добродушных старушек?
– В этом случае я вам отвечу вопросом на вопрос. Вот вы бы поверили, рассказам о том, что она каждую ночь бегает в пустую мрачную заброшенную заросшую густой зеленью усадьбу? Бегает, чтобы поговорить с духом умершего художника. Или, чтобы попросить у него прощения за содеянный грех? Или бегает с тайной радостью на место своего преступления. Ну, как?
Я встряхнул головой. Словно после тяжелого сна.
– Фу, чушь какая-то!
Бережнов улыбнулся своими крупными зубами.
– И Слава Богу!
– И все-таки, мне любопытно взглянуть на эту усадьбу.
– Вы по-прежнему не доверяете Марине. Оказывается я прав. Узнать, кого мы любим по-настоящему, можно узнать только в конце жизни, многое пережив.
Я отрицательно покачал головой.
– Нет, Бережнов. Вы ошибаетесь. Просто хочу посмотреть на место, где творил мой коллега, к которому я, как ни странно, в течение одного часа стал питать огромную симпатию. Видимо, на меня так действует каждое ваше слово.
Бережнов подробно описал, как мне туда добраться.
Через некоторое время я уже приближался к старой усадьбе. Доктор был прав, едва спустившись с пригорка, я окунулся с головой в огромные густые заросли. Я пробивал их с трудом руками. Травы царапали мое лицо, крапива въедалась в мою кожу, ноги утопали в вязкой слизи. Словно сама природа не допускала меня к цели. Но я уже видел старый пошарпанный дом, еще сохранивший свою красоту, поражающий своими тяжелыми колоннами, своей величественной осанкой и своей тайной. Дом, в котором из поколения в поколение радовались, любили, плакали и страдали. Где временами бушевали страсти и временами царствовал докой. Дом, в котором Самойлов писал главную работу своей жизни. Дом, в котором он принял свою трагическую смерть. Это была моя последняя мысль. И я вскрикнул от боли. И кеба поплыло перед моими глазами. И я, уже не чувствуя боли, стал падать в густую зелень, проваливаясь все глубже и глубже в какую-то бездонную дыру.
Я не знаю, сколько времени я пролежал без сознания. И едва очнувшись, увидел огромную, ярко желтую луну. Она так низко свисала надо мной, что мне на миг показалось, что она вот-вот может сорваться. Было очень тихо, только изредка слышался шум волн и где-то кричала ночная птица. Я с трудом поднялся. Усадьба казалась совсем новой. Белые стены в освещении золотистого света луны Она вовсе не утратила свой былой блеск. Напротив, в ней словно продолжалась своя жизнь, и я уже видел эту жизнь. При тусклых свечах, наполненной нежной грустной мелодией рояля. Я слышал уже шорох шелка и звон фарфоровой посуды…
Я встряхнул головой. И поморщился от боли. Голова страшно гудела. И я, собрав все свои силы, шатаясь и спотыкаясь, стал вновь пробираться сквозь густые заросли, но уже в обратную сторону. Прочь от этого загадочного места…
– Тим, Тим, Тим, – она шептала сквозь слезы. Она целовала мое исцарапанное до крови лицо, мои вздувшиеся волдыри на коже. Тим, Тим, я так за тебя боялась.
Я слабо освободился из ее объятий. Упал на диван и прикрыл глаза.
– Что случилось, Тим? Ну, ответь же мне! Пожалуйста, Тим! Что случилось? Если бы я это знал…
– Если бы я это знал, Марина. Но… Но в общих словах, я искал тебя, – устало ответил я, так же не открывая глаз.
– Искал? Меня? Где? Где я могу еще быть, как не у моря? Я купалась, как всегда, Тим. А когда пришла – увидела твои вещи. Боже, я не знала, что делать, куда ты пропал, Тим?
– Я искал тебя, – я наконец открыл глаза и в упор на нее посмотрел. Она на корточках сидела возле меня и гладила мои руки. – и искал тебя в старой усадьбе.
– Усадьбе??? – с ужасом воскликнула она. И резко встала.
– О Боже!
И тут я заметил Немого. Он как всегда, робко сидел на стуле. И преданно смотрел на Марину.
– Значит тебе все рассказали, – тихо пробормотала она. – Тим, когда слухи прилипают, их трудно отмыть.
– Я знаю, Марина. Вот поэтому, ты и должна была сама мне все рассказать. Ты должна была верить человеку, которого любишь. Ты меня любишь, Марина?
Она повернулась ко мне. И ее лицо было мокрым от слез.
– Почему ты это спрашиваешь? Зачем? Если это и так ясно.
Слон опустил голову. И тяжело вздохнул. Она подскочила к нему. И крепко пожала его толстую руку.
– И тебя я, конечно, люблю, Слон. Мой славный, добрый Слон. Мой верный дружище.
– А когда-то ты еще любила Самойлова.
Марина вздрогнула. А Слон закрыл лицо руками. Я вплотную приблизился к немому и оторвал его руки от лица.
– Скажи, Слон, он правда писал эту картину?
Слон поднял на меня полные слез глаза и закивал в ответ.
– И эта картина была прекрасна?
Слон беззвучно заплакал.
– Что там было нарисовано, Слон?
Слон попытался жестами что-то изобразить, но безнадежно махну рукой. Видимо, не один я его об этом спрашивал.
– Это трудно передать, да, Слон?
Он кивнул.
– Даже словами?
И он вновь кивнул. А я обратился к Марине.
– Марина, но ты… Неужели тебе он так и не показал эту картину?
Марина вздохнула.
– Я его даже об этом и не просила. Я знала. Если он захочет… Он сам должен был этого захотеть.
– Кем он был в твоей жизни, Марина? – этот вопрос я буквально выдавил из себя.
Она посмотрела на мой растерянный вид и улыбнулась.
- Предыдущая
- 8/27
- Следующая
