Черепашки-ниндзя и Баркулаб фон Гарт - Автор неизвестен - Страница 7

• Предыдущая
• 7/41
• Следующая

– Я вспомнила, как девочкой видела смерть фермера, – сказала Тина, чтобы отвлечься от своих болезненных воспоминаний, связанных со смертью отца на озере.

– Что ж, – усмехнулся доктор Круз, – это что-то новое, но я не против, можно и про фермера, – взгляд его был опять так же пуст и холоден, как всегда.

Ни капли доброты, любви или простого человеческого тепла не было в этом взгляде. Сейчас он напоминал Тине огромную холодную рыбу, высунувшую голову со дна озера, где утонул отец.

– Так что же фермер? – снова заговорила рыбья голова Круза, уставившись на Тину, проникая в глубь ее мозга щупальцами-плавниками.

«Оборотень», – пронеслось в голове у Тины. Она тряхнула головой, чтобы взять себя в руки.

– Фермер… Он упал с дерева, и было понятно, что ему не выжить. Он хотел умереть дома, и его желание было выполнено безоговорочно. Он попросил прийти своих дочерей в спальню, где лежал, и говорил с каждой из них по несколько минут. Он распоряжался своими делами спокойно, несмотря на терзавшую его боль, и распределил имущество и землю, причем, ничто не могло быть разделено при жизни его жены. Он так же попросил своих детей распределить между собой и выполнять его обязанности. Он обратился к своим друзьям с просьбой зайти еще раз, чтобы он мог проститься с ними. Хотя я тогда была маленькой девочкой, мне было позволено принимать участие в приготовлениях семьи и скорбеть вместе с ними. Когда он умер, то остался лежать в собственном доме, им самим построенном, среди своих друзей, соседей, пришедших взглянуть на него в последний раз. Он лежал среди цветов. В том месте, где жил и которое так любил.

Не было ни бальзамирования, ни лживого макияжа, превращающего мертвеца в спящего. Лицо, обезображенное смертью, закрыли покрывалом.

Тина скользнула взглядом по лицу доктора Круза. По-прежнему рыбья маска смотрела на нее. Не было в глазах его ни тепла, ни доброты, ни зла.

Тина перевела дух:

– Если бы всякому больному позволяли проводить остаток дней в знакомом и любимом окружении, ему было бы не так тяжело. Его собственная семья достаточно хорошо знает его, чтобы заменить ворох лекарств стаканом его любимого вина. И я думаю, проглотить несколько ложек супа было бы гораздо полезнее для него, чем вливание. Я не хочу приуменьшать значения лекарств и вливаний и вполне сознаю по собственному опыту, что они иногда спасают жизнь. Но я знаю также, что терпение, близкие люди и привычная еда могли бы заменить бутыль раствора внутривенного вливания, которое делают больному просто потому, что оно удовлетворяет его физиологические потребности.

– Это все? – доктор Круз резко оборвал Тину. Она молчала. Взяв себя в руки и поборов подступившее к горлу негодование, Тина сказала:

– Я не хочу больше говорить об отце… Я знаю, что он жив.

Лицо доктора Круза покрылось багровыми пятнами, напоминающими пышные цветущие астры.

– Я поеду с вами к озеру, где он утонул и докажу это, – тихо произнесла девушка.

Вошла медсестра и что-то шепнула на ухо доктору Крузу. Он кивнул.

– Тина, иди. Тебя ждет мама. Об этом случае ты нам расскажешь в другой раз, – сказал Круз.

– Больных приглашаю ужинать, – произнесла медсестра.

Доктор Круз сидел, расслабившись в кресле, и размышлял. К этому времени он обычно уже освобождался от работы в клинике и был предоставлен самому себе. Доктор с детства увлекался Японией и потому не удивительно, что его дом был построен в японском стиле: легкие деревянные решетки в верхней части стен и широкие двери, представляющие собой просто раздвижную часть стены, как и в традиционном японском жилище связывали внутреннее пространство дома с садом, являющимся важной частью всего ансамбля.

Так же, как у японцев, мебель в доме почти отсутствовала, и большинство предметов обихода находилось во встроенных в стены шкафчиках.

Опять же в пределах японской традиции, в доме висело в каждой комнате лишь по одной картине, и везде поддерживалась стерильная чистота.

– Магда, принеси мне кофе, пожалуйста, – обратился к своей экономке доктор Круз.

Когда за экономкой закрылась дверь, перед доктором Крузом вдруг стали возникать картинки из его детства. Вот он маленький пятилетний мальчик. Уже в этом возрасте Круз слагал стихи, словно передвигал древние японские шашки го, и постепенно его манера стихосложения становилась более зрелой. Это было чрезвычайно приятно отцу маленького Генри Круза. Джордж Круз не хвалил сына в глаза, но с гордостью говорил людям:

– Генри, пожалуй, станет настоящим поэтом. Примечательно, что покойный дед Генри был профессиональным сочинителем и пользовался известностью. Но мальчик, размышляя о своей дальнейшей судьбе, думал: «Неужто и мне придется до конца жизни сочинять стихи, и только потому, что умение искусно составлять строчки обретено мной по наследству».

Когда ему исполнилось семь лет, он написал красками на большом листе ватмана стихи. Отец, прочитав их, искренне похвалил сына и признался ему, что они раскрывают в нем истинного поэта. Тем не менее, отец взял кисть и, помедлив секунду-другую, поправил одно слово:

– Вот теперь безупречно!

Раздумывая над этим случаем, юный Генри мучился: «Отец исправил то место, в котором я и сам сомневался, я выбрал то слово, которое счел более выразительным. Отец же исправил его на то, от которого я отказался. Выходит, он предпочел то, что мне показалось слабым. Стало быть, в искусстве поэзии отец уступает мне?» Тогда Генри еще раз прочел стихи и подумал, что отброшенное им слово все-таки выразительнее. «Наверное, отец все же превосходит меня», – думал мальчик. «Вот еще, это я, Генри Круз, выбрал лучшее и отбросил худшее! Следы исправления пятнают набросок стиха. Надо взять кисть и исправить на прежний лад». Доктор вспомнил, как затем он придвинулся вплотную к отцу и заглянул ему в глаза. Перед ним было большое, строгое и вместе с тем бесстрастное лицо. В пытливых глазах Генри билась напряженная мысль, а это лицо, не переменило выражения. Доктор особенно хорошо помнил, что уверенная, невозмутимость отца причиняла ему боль, совершенно сбивала с толку, и вдруг он увидел, что это было лицо врага, – коварное, вызывающее на поединок, – врага, который вскоре встанет ему поперек дороги. Тогда Генри схватил кисть, которую только что положил отец, и швырнул ее в это лицо. Кисть прошлась по лбу, оставив красные разводы. Ни один мускул не дрогнул в лице отца, только глаза широко раскрылись. И вдруг маленькому Генри показалось, будто из какого-то таинственного зеркала на него глянуло его будущее лицо, только сильно расплывшееся. Тогда-то ребенок громко заплакал. Отец вообразил, что Генри заплакал от раскаяния в дурном поступке, и не стал бранить его слишком сильно. И все же спросил о причине его выходки, но Генри ничего не ответил отцу.

В молчании сына таилось нечто зловещее, отчего у родителя сжималось сердце. А маленький Генри с того дня забросил стихи. Вернее, он всеми силами пытался сдерживать себя, но стихи по-прежнему просились на его уста. Он просто запретил себе облекать их в привычную форму. Вскоре, после этого случая, отец перестал гордиться сыном и отношения их резко ухудшились.

В комнату вошла Магда, и доктор очнулся.

– Спасибо, – поблагодарил он.

Выпив кофе, Круз снова погрузился в воспоминания и не заметил, как тяжелый сон сковал его веки. Ему снилось, что он живет в Японии, и вокруг него расстилается неведомая ему до сих пор страна. Случай, вспомнившийся доктору Крузу, явился прологом дальнейшего сна. Итак, Генри оставил поэзию. Он уже не сидел в непринужденной позе, сочиняя стихи, а целыми днями пропадал на улице, гонял мяч. Вскоре он стал опытным игроком, но игра не приносила ему удовлетворения. Нужно было найти дело, в котором он почерпнул бы силу. Снилось доктору Крузу, что он решил взяться за меч. По душе ему пришелся и лук: сидя на коне или стоя на земле, открыто или из засады, издали или вблизи – как хочешь, можешь стрелять во врага. Его можно сразить, а он и не узнает, от чьей стрелы принял смерть. Лук заворожил душу маленького Генри своей способностью поражать даже сильного врага издали, тайком, неожиданно, способностью, которой лишен обычный меч. Но во сне казалось доктору Крузу, что он еще не понимал этого. Он не пробовал стрелять по живому, потому что врагов у него не было. Генри упражнялся с луком только в усадьбе под ивой. Учителем его был дядя, который усердно занимался с ним изо дня в день и был поражен быстрыми успехами маленького племянника. – Молодец, – похлопывал он Генри по плечу. А сам смотрел волком. В жизни у доктора Круза не было никакого дяди, но во сне тот был совершенно реален, и трудно было поверить, что это выдумка. Дядя упорно продолжал обучать племянника стрельбе из лука. И когда Генри исполнилось двенадцать, он, конечно, еще не мог соперничать с признанными воинами, но уже весьма ловко владел оружием. Отец же все чаще бывал недоволен поведением сына и, наконец, дело дошло до того, что он стал проявлять явную ненависть к Генри. Прежде всего, как догадывался мальчик, тому не по душе было, что сын бросил поэзию. Он относился к луку, как к совершенно бесполезной вещи, ведь лук – принадлежность военных и только. Но, как заметил Генри, отца еще бесило и то, что учителем был дядя. Отец никогда не упоминал даже имени сводного брата, рожденного от женщины низкого происхождения, и относился к брату пренебрежительно, как к дармоеду. И действительно, сводный брат отца, его дядя, сам давал повод для такого отношения. Дядя сызмальства обнаруживал дурные наклонности. Он был сильным и подвижным юношей, любил азартные игры, был заядлым охотником. Когда ему минуло шестнадцать лет, убежал из дому, связался с шайкой бродяг, и его не без основания подозревали в грабеже. Домой он вернулся уже старым, одна нога, искалеченная мечом, плохо гнулась. Семья стыдилась его и следила за ним, будто выжидая удобного случая запрятать его в клетку. Но и клетка не сделает из волка овцу. Дядя, похожий на израненного матерого волка, присмирел, посиживал себе на корточках, но этим раздражал домочадцев еще больше, – он словно издевался над изысканными манерами главы семейства, отца Генри. Именно поэтому сближение Генри с дядей сильно беспокоило отца, против которого и прежде восставал сын. От сводного брата Джордж Круз мог бы отказаться, но родного-то сына не бросишь. Генри видел, как все это задевало отца, но в самом же деле, не вырвешь лук силком и не посадишь сорванца за прежнее занятие – сочинение стихов. К тому же, снилось далее доктору Крузу, отец с детства начинал дрожать при виде лука, а заслышав вдалеке свист стрелы, мгновенно бледнел и лишался дара речи, – словом, вел себя как человек, боящийся грозы. Следы кисти, брошенной когда-то семилетним мальчиком, (странно, что этот реальный эпизод подразумевался во сне), представлялись сейчас отцу кровавыми разводами, и, глядя на подросшего сына, да еще с луком в руках, он вынужден был пойти на попятный. Это укрепило желание мальчика еще глубже постичь искусство владения луком.

• Предыдущая
• 7/41
• Следующая